Возвращаясь из Кобленца в Кельн, усталая от лекции и двухчасовой экскурсии по городу в сопровождении благодарного слушателя, я позволила себе расслабиться и припала к вагонному окну. Поезд мчался по левому берегу Рейна, мелькали живописные картины: виноградники на склонах, руины крепостей-бургов на вершинах холмов, поросших густым лесом, аккуратные домики под стрельчатыми крышами красной черепицы, старинные кирхи, увенчанные шпилями, тяжело груженные баржи, нарядные прогулочные кораблики… И вдруг промелькнула надпись – Bachаrach. Я вздрогнула. Б-же мой, ведь это Бахарах! Это о нем писал Гейне! Сколько раз я проезжала мимо и не замечала! Оказывается, до Средневековья рукой подать!

Повесть молодого Гейне «Бахарахский раввин» осталась незаконченной. Ей вообще не повезло: рукопись, которую поэт хранил в отчем доме в Гамбурге, сгорела во время пожара в 1833 году. Так что до нас дошло лишь начало – фрагмент из 40 страниц. То, что Гейне решил опубликовать фрагмент в 1840 году, – не случайность. Так он откликнулся на громкое ритуальное дело, получившее название «дамасского» (1840 г.). Речь шла о кровавом навете, который, как шлейф, тянулся (и тянется!) за евреями. Родился он в немецкой Фулде в начале ХIII века и оказался весьма живучим. В начале своей повести Гейне пишет: «… обвинение, которое с давних времен, на протяжении всего Средневековья до начала прошлого столетия, стоило евреям много крови и страха, была затасканная до тошноты повторявшаяся в хрониках и легендах басня, что евреи похищают освященные гостии и до тех пор пронзают их ножом, пока не истечет кровь, а на Пасху закалывают христианских детей, дабы употребить их кровь в ночном богослужении».

Гейне с детства знал об этом навете. Ребенком он еще не понимал, что значило быть евреем. Узнав, что его дед по отцовской линии был маленьким евреем с большой бородой, он поспешил поделиться удивительной новостью с одноклассниками (он посещал школу при францисканском монастыре). Что тут началось! Мальчишки хохотали, блеяли, хрюкали, лаяли, каркали, прыгали по столам и скамейкам, и учитель, примчавшийся на шум, тут же стал искать зачинщика. Гарри был изобличен: своим сообщением о дедушке он дал повод к этой кутерьме, за что и получил первые в жизни побои. Ранние впечатления детства оставляют, как известно, глубокий след. И сам Гейне признался в «Мемуарах», точнее, в небольшом отрывке, который уцелел от рукописи: «Каждый раз, когда в моем присутствии заходила речь о маленьких евреях с большими бородами, у меня по спине пробегал холодок жутких воспоминаний». У него навсегда отпало желание делиться сведениями об опасном дедушке.

Детское воображение будущего поэта больше занимали истории, которые рассказывали старая бабушка и тетушки по материнской линии. Рассказы их напоминали сказки из «Тысячи и одной ночи». Оказывается, его предки в ХVII веке пользовались большим почетом при дворе курфюрста и курфюрстины, владели особняками, больницей и даже замком. Старуха живописала массивную золотую и серебряную посуду, персидские ткани на стенах, хотя к тому времени, как она вышла замуж за врача Готшалька ван Гельдерна, богатство уже уплыло из рук. Сам Готшальк, дед поэта, получил университетское образование и стал доктором медицины на деньги, вырученные от продажи драгоценностей, которыми был украшен молитвенник его матери. Истории, рассказанные старыми женщинами, можно было бы счесть выдумкой, но сохранилось одно материальное подтверждение, а именно фронтиспис к «Агоде» ван Гельдернов, относящийся к ХVII веку. Ныне он хранится в библиотеке Еврейского религиозного института в далеком Цинциннати. Это – прямое свидетельство богатства и высокого культурного уровня предков Гейне.

Дядюшка Гарри, Симон ван Гельдерн, прошедший в иезуитской школе курс гуманитарных наук и пробудивший в мальчугане охоту к литературным опытам, щедро одарявший его книгами, представлялся племяннику героем староиспанской драмы, поскольку обладал честнейшим и благороднейшим сердцем и проявлял истинно рыцарское достоинство. То, что оригинал-дядюшка «вместо блестящего рыцарского плаща носил невзрачный сюртучок с фалдами, напоминавшими точь-в-точь хвост трясогузки», то есть представлял собой фигуру отнюдь не героическую, а скорее забавную, комическую, ничего не меняло.

Неизгладимое впечатление на мальчика произвела личность его двоюродного деда, которого называли Шевалье, или Восточный человек. Она открылась ему не только в рассказах и анекдотах, накопленных старыми тетушками, но и через его записную книжку, которую Гарри откопал в пыльных сундуках в чердачной комнате своего дяди. Позже, в библиотеке Дюссельдорфа, он обнаружит брошюру на французском и английском языках, изданную двоюродным дедом в Лондоне, где тот жил некоторое время. Это была оратория «Моисей на Хориве». В семейных анналах сохранился факт паломничества деда в Иерусалим, где на горе Мориа ему якобы было видение. Впечатлительный мальчик так глубоко погружался в авантюрную жизнь и полную превратностей судьбу своего покойного деда – завзятого путешественника, что ему начинало казаться, что он заново проживает жизнь этого давно умершего человека. Убедительные свидетельства тому Гейне приводит в «Мемуарах», к которым мы и отсылаем читателя.

Ван Гельдерны гордились происхождением от испанских евреев-сефардов и свысока поглядывали на немецких евреев-ашкеназов. Корни рода Гейне терялись в далеком Средневековье, история семьи ван Гельдернов отразила историческую тенденцию: они принадлежали к испанским евреям (возможно, среди их предков были и насильственно крещенные марраны), которые, уходя от преследования инквизиции, переселялись на север – в Нидерланды, где в Амстердаме возникла одна из крупнейших еврейских общин, и в северную Германию (Альтону, Гамбург).

В «Бахарахском раввине» взгляд Гейне устремляется к Испании, к золотому веку еврейской культуры в зоне испано-мавританского культурного влияния. Драматические события в жизни немецкого еврейства (о них речь пойдет ниже) ассоциируются при этом с историей изгнания и насильственного крещения евреев Испании и Португалии, временами инквизиции. Это произведение явно связано с поиском национальных корней немецкого еврейства и духовных основ собственной родословной. Одновременно повесть отражает ту борьбу, которая происходила в душе и сознании поэта. Ведь когда он приступил к ее созданию, он уже подумывал о крещении, при этом осуждая себя как дезертира и отступника. Религиозно-этические категории вины и греха получают в повести художественное воплощение.

Главным героем, на что указывает название, является потомственный раввин небольшого прирейнского городка Бахарах рабби Авраам, человек еще не старый, но прославившийся ученостью. Семь долгих лет изучал он Б-жественный Закон в высшей школе Толедо. Действие происходит в ХV веке. Завязкой служит страшное происшествие во время пасхального седера. Бахарахский раввин празднует Песах в своем доме в окружении многочисленной родни и учеников. Перед читателем развертывается настоящая религиозная идиллия. Внезапно появляются два незнакомца в темных плащах, назвавшиеся единоверцами. Никто не заподозрил беды. Их усадили за стол, на почетное место рядом с Авраамом. И вдруг он случайно заметил под столом, у своих ног, окровавленный детский труп! Его подбросили незнакомцы. В эпоху далекого Средневековья время от времени такие происшествия случались, и каждый раз – на Песах. За «преступление» платила жизнью вся община.

Окаменевший от ужаса раввин понял, что ночью в его доме начнется резня. Не подав виду, что он заметил труп, Авраам продолжал читать Агадду. Улучив момент перед трапезой, он вышел из комнаты, сделав знак жене следовать за ним. Лишь на берегу Рейна он объяснил ей, что им грозит смертельная опасность. Раввин заверил жену, что их родичей и друзей нечестивцы не тронут, удовлетворясь грабежом дома. С помощью соседского мальчика-рыбака им удалось уплыть далеко от Бахараха.

Новый день застал беглецов у городских ворот Франкфурта-на-Майне. Когда стражники их впустили, они направились в гетто, обитатели которого по случаю праздника собрались в синагоге. Супруги тоже вошли туда, жена раввина Сара поднялась в помещение для женщин. Сквозь решетку она благоговейно наблюдала за обрядом выноса свитка Торы, ее восхитило пение кантора, правда, болтовня женщин отвлекала ее, но всё же она услышала голос своего мужа. Она вслушалась в его молитву, и вдруг до нее дошло, что он поминает многочисленных родственников, в том числе ее сестер, маленьких племянниц и племянника, поминает как невинно убиенных. Силы покинули несчастную.

Тут мы оставим героиню и обратим внимание читателя на негативную нравственную оценку, которую получило бегство бахарахского раввина в наши дни. В 1937 году берлинский литературовед Эрих Лёвенталь в послесловии к повести указал на «удивительную безответственность, с которой раввин в минуты опасности тайно покидает доверявшую ему общину во имя собственного спасения». Сам Лёвенталь, в отличие от рабби Авраама, разделил участь своих соплеменников и погиб в Освенциме в 1944 году.

Задумывался ли сам Гейне над этической стороной поступка рабби? В письме к Мозеру (01.07.1825), где он подробно рассказывает о работе над «Раввином», Гейне выражает уверенность, что только он может написать эту книгу и «что создание ее – дело нужное и угодное Б-гу». В этом же письме обращает на себя внимание пассаж, где он ведет речь о разности натур его и… Гёте. Гейне считает, что Гёте по природе своей легкий и жизнерадостный человек, для которого самое высшее – наслаждение жизнью. «Хоть он и чувствует и догадывается, что значит жить ради идеи, он не принимает ее глубоко и не живет ею». Себя Гейне оценивает как энтузиаста, преданного идее до самопожертвования. Однако он хочет быть честным до конца и признаётся: «Но в то же время я понимаю и наслаждение жизнью, я нахожу в нем удовольствие, и тогда во мне возникает великая борьба между моей ясной разумностью, которая ценит жизненные блага и отметает как глупость всё жертвенное воодушевление, и склонностями мечтателя…» Прервав рассуждения на эту явно волновавшую его тему, Гейне мимоходом замечает: «Да, эту тему ты найдешь и в “Раввине”».

Вот слово и сказано. Не предвещает ли бегство бахарахского раввина будущего дезертирства из иудаизма самого автора? Некоторые полагают, что Гейне в молодости был далек от еврейства, так что и говорить о дезертирстве не приходится. Это не так. В 1819 году хулиганский клич «Хеп! Хеп!» (аббревиатура от Hierusalem est perdita, что на латыни означает «Иерусалим разрушен»), служивший сигналом к погрому, пронесся по многим германским землям. А в просвещенных кругах нашлись «теоретики» антисемитизма. Профессор истории Берлинского университета Рюс опубликовал брошюру «О претензиях евреев на немецкие гражданские права», в которой настаивал на том, что враги Христовой веры должны быть отделены от всех других граждан: они должны носить особую одежду, жить в особых кварталах. Некто «барон Х» издал памфлет «Зерцало еврейства», в котором предлагал продать возможно больше евреев англичанам для работы на заокеанских плантациях, мотивируя всё это подходящим моментом: английский парламент запретил торговлю черными рабами, между тем нужда в рабочей силе увеличилась. Оставшихся в Германии евреев мужского пола барон требовал кастрировать, а женщин и девиц определить в публичные дома. Такое вот решение еврейского вопроса!

В 1822 году был частично отменен эдикт 1812 года о гражданских правах евреев Пруссии, и они вновь лишились возможности преподавать в университетах и школах. Можно только догадываться, сколько унизительных уколов и обид претерпел Гейне, если в письме от 14 апреля 1822 года закадычному другу Христиану Зете, с которым он учился в лицее, а затем встретился на юридическом факультете в Берлине, решился на такие строки: «Я говорю, что не могу быть больше твоим другом, только потому, что всегда был честен и прям с тобой до конца и не хочу тебя обманывать и сейчас. У меня теперь совсем особое настроение, и оно, пожалуй, главная причина всему. Всё немецкое мне отвратительно, а ты, к сожалению, немец. Всё немецкое действует на меня как рвотное. Немецкий язык режет мне ухо. Временами мне противны собственные стихи; я вдруг понимаю, что они написаны по-немецки <…> Я бы никогда не подумал, что животные, именуемые немцами, принадлежат к такой скучной и в то же время к такой коварной породе».

На волне подобных настроений в 1822 году Гейне вступил в берлинское Общество науки и культуры евреев, во главе которого стояли историк еврейской литературы Леопольд Цунц и блестящий гегельянец, доктор права Эдуард Ганс, создавшие Общество в 1819 году. Гейне познакомился с Гансом в салоне Рахели и Карла Варнгаген фон Энзе, где он встретил понимание, где его поэтический талант был признан, где никто не сомневался в его будущем. В этом Обществе Гейне приобрел близкого друга Мозеса Мозера, которого называл «живым эпилогом к “Натану Мудрому”», и сблизился с Йозефом Леманом, Иоэлем Вольфом (Вольвилем). Все они принадлежали к первому поколению эмансипированных евреев и при этом были, как и сам Гейне, «отчаянными гегельянцами». У Общества имелись филиалы в Гамбурге, Франкфурте и других городах, где проживали евреи. Гейне принял настолько активное участие в его работе, что и сам начал вести занятия по немецкому, французскому языкам и истории Германии, которые продолжались всю осень 1822 года.

Пребывание Гейне в Берлине не было очень длительным, он вел жизнь перелетной птицы, но связи с Обществом продолжались, и они, несомненно, были для него значимы. Молодой Гейне избегал шумных студенческих сборищ, он не стремился в этот круг по многим причинам, и не последнюю роль играло опасение услышать в свой адрес пренебрежительное: «Говядина!» Так на студенческом жаргоне называли евреев. Будучи крайне щепетильным в вопросах чести, Гейне не раз дрался с обидчиками на дуэлях. Тем более он дорожил новыми друзьями-интеллектуалами из Общества, с ними на протяжении нескольких лет он состоял в активной переписке. Его письма позволяют судить о том, насколько значима еврейская ипостась Гейне.

Слабость, пассивность евреев рождали у начинающего поэта горькие чувства. В письме к Вольвилю (от 1 апреля 1823 года) Гейне пишет: «Мы больше не ощущаем в себе сил, чтобы носить длинные бороды, поститься, ненавидеть и из ненависти терпеть; вот источник нашей реформации <…> У меня тоже нет сил носить бороду, чтобы мне вдогонку кричали: “Еврейчик!” – нет сил поститься и т. д. У меня даже нет сил как следует есть мацу. Я живу сейчас у еврея (напротив Мозера и Ганса) и получаю вместо хлеба мацу, и ломаю себе о нее зубы. Но я утешаю себя и думаю: “Мы ведь в изгнании”».

Чувство сопричастности к Обществу (он даже поселился рядом с его активистами) заставляет Гейне часто прибегать к этому «мы»: «…Мы, ученые евреи, постепенно совершенствовали немецкий стиль» – это из письма Цунцу. В том же 1823 году в письме Мозеру он признаётся в любви «к нашему праведному делу». В этом же письме содержится интересное признание в сослагательном наклонении: «Если бы я был немцем (но я не немец – смотри многие страницы у Рюса и Фриса), я стал бы…» Сегодня эти имена никому ничего не говорят. За ними – берлинский и йенский профессора-антисемиты, писания которых, по мнению Гейне, настолько опозорили немецкую нацию, что ему стыдно быть к ней причисленным.

Сам Гейне в эту пору намерен с энтузиазмом бороться за права евреев и их гражданское равноправие. «И в тяжкие времена, которые неизбежно наступят, – обещает он другу, – немецкая чернь услышит мой голос, эхо которого прогремит в немецких пивных и дворцах».

Признаваясь в другом письме Мозесу Мозеру в том, что он не является «энтузиастом еврейской религии», «которая первая провозгласила неравноценность людей (Гейне имел в виду объявление евреев Б-гоизбранным народом. – Г. И.), что причиняет нам теперь столько страданий», Гейне в то же самое время в письме Йозефу Леману (от 26 июня 1823 года) просит приятеля: «Поставьте меня в известность, если где-нибудь найдете выпады против меня, особенно затрагивающие мою религию».

Отказываясь быть немцем в 1823 году, Гейне тем самым включал себя в еврейский круг. Но во время работы над «Бахарахским раввином» он решает креститься. Сделано это было 28 июня 1825 года тайно, но с согласия семьи. Мотивировка этого шага была достаточно цинична: через две недели он должен был получить диплом и рассчитывал на должность. Внутренне он испытывал глубокий стыд. Другу Мозеру он пишет откровенно: «Мне было бы очень жаль, если бы мое собственное крещение явилось тебе в благоприятном свете. Я не вижу, чтобы мне полегчало, напротив, с тех пор я еще больше несчастлив». А потому, когда до него дошли слухи, что Ганс, крестившийся несколькими месяцами ранее, проповедует христианство и всерьез пытается обратить сынов Израиля в новую веру, он откликнулся на эту новость следующим образом: «Если он это делает по убеждению, то он дурак; если он делает это из лицемерия, то он подлец. Я, конечно, не перестану любить Ганса, но, тем не менее, признаюсь, что мне было бы гораздо приятнее, если бы вместо этой новости я узнал, что Ганс украл серебряные ложки». А над собой он иронизирует: «Я становлюсь теперь истинным христианином, то есть состою паразитом при богатых евреях». Но его шуточки – маска, а под ней человек, переживающий глубокий кризис.

О том, что предпринятый шаг дался Гейне нелегко, говорит и стихотворение «Отступник», которому переводчик В. Зоргенфрей дал название «Отщепенцу», несколько меняющее смысл, ибо речь в нем идет о ренегатстве.

О, как юность беззаботна! О, как быстро ты поддался! Как легко и как охотно Со Всевышним столковался!

Малодушно и бесславно Ухватился за распятье, То, которому недавно Посылал еще проклятья!

Вот оно – читать запоем! Шлегель, Галлер, Берк – о, бредни! Был вчера еще героем, А сегодня плут последний!

Стихи были посвящены Гансу, но этот уничтожающий приговор Гейне вынес и самому себе. Ганс, его душа – это то зеркало, заглядывая в которое поэт узнаёт себя. И он признаётся другу-исповеднику: «Я часто думаю о нем (о Гансе – Г. И.), потому что о себе самом мне думать не хочется».

Отправляя Мозеру очередное стихотворение, Гейне представляется молодым испанским евреем, «евреем в глубине души, но из высокомерия и заносчивости принявшим крещение». В этой маске легко узнать героя «Бахарахского раввина» – молодого испанца дона Абарбанеля, который появляется на улице Франкфурта во всем великолепии рыцарского одеяния. И рыцарь преграждает путь героям, подступая к прекрасной Саре, жене раввина, с галантными комплиментами.

Вспыхнуло от боли лицо прекрасной еврейки, и ответила она жестко: «Когда хотите вы стать моим рыцарем, то принуждены будете сразиться с целым народом и в этой борьбе сыщете мало благодарности и еще меньше чести! И когда вы хотите носить мои цвета, то принуждены будете нашить на свой плащ желтые кольца или повязать фату с синими полосами, ибо это мои цвета, цвета моего дома – дома, что зовется Израиль и весьма страждет и над которым глумятся на улице сыны счастья!»

Гордая речь еврейки-парии разрушила маскарад, и «рыцарь», краснея и запинаясь, признался, что он не хотел оскорбить Израиль, что он сам принадлежит к этому народу, ибо его дед, а возможно, и отец были евреями. Гейне дал герою благородное имя Абарбанель, представив его племянником известного сефардского богослова, дипломата и министра при португальском и испанском дворах. Исаак бен Иеуда Абарбанель (1437–1508) – фигура историческая, он прославился комментариями к Ветхому Завету, после изгнания евреев бежал из Испании в Италию. Известно, что его младший сын принял христианство. О племяннике раввина история умалчивает, Гейне его придумал. Герой этот чрезвычайно важен, ибо является своеобразным alter ego автора.

Из дальнейшего выясняется, что рабби Авраам и молодой дон Абарбанель знакомы. Во время учебы в Испании рабби Аврааму довелось спасти юношу, тонувшего в водах Тахо, после чего они подружились. Теперь между ними происходит показательный разговор. Раввин стыдит молодого маррана за отступничество: «Негоже льву отрекаться от самого себя! Как в таком случае станут поступать звери послабее льва?»

«Не смотри на меня с отвращением, – ответствует молодой испанец. – Мой нос не стал отступником. Когда случай завел меня в обеденное время на эту улицу и хорошо знакомые запахи еврейских кухонь защекотали мои ноздри, тогда овладела мною та самая тоска, которую ощутили наши отцы, когда вспомнили о горшках с мясом в Египте; вкусные воспоминания юности зашевелились во мне…» Дон Абарбанель приглашает раввина с женой отобедать в «лучшую харчевню Израиля». На этом фрагмент обрывается.

Перечисление вкусностей еврейской кухни, память о которых сохранилась у Гейне с детских лет, дает богатую пищу для разговора о запахах еврейства, который неизбежно приведет нас к Розанову с его «обонятельным и осязательным», к Мандельштаму с его «хаосом иудейским», заставит вспомнить «особенный еврейско-русский воздух» Довида Кнута и Б-г знает что еще: всё, что вмещается в емкую формулу «мускус иудейства». Но это уводит от главного.

А главное заключается в признаниях Абарбанеля относительно его истинного вероисповедания. В ответ на упреки раввина он отвечает: «Да, я язычник, и равно противны мне как сухие, безотрадные иудеи, так и пасмурные, ищущие мучений назареяне… Да простит мне наша богородица из Сидона, священная Астарта, что я преклоняю колена и молюсь перед многострадальной матерью распятого… Только колена мои и язык мой славят смерть, сердце мое хранит верность жизни!..»

Нужно ли говорить, что перед нами символ веры молодого Гейне. И он не столько перешел в христианство, сколько крестился в язычество, в «эллинизм». Впервые он заговорил о назарействе как о понятии, не связанном с религией. Оно станет ключевым в его споре с Людвигом Бёрне. А что касается «Бахарахского раввина», то он остался незавершенным, хотя Гейне собирался опубликовать его в 1825 году, включив в один из томов «Путевых картин». Даже на исходе декабря он не отказался от этого намерения, хотя и признался, что «“Раввин” опять не двигается с места». Однако в 1825 году произошли события, о которых шла речь выше. Они привели к фактическому распаду Общества. Интересы, которыми Гейне жил несколько лет, отходят на задний план, потому и работа над «Раввином» застопорилась.

Однако даже спустя двадцать лет Гейне будет помнить своих друзей, с которыми он сошелся в Берлине, и посвятит памяти одного из них сочинение «Людвиг Маркус. Поминальное слово», которое было анонимно напечатано в аугсбургской «Всеобщей газете» (май 1844 года). Некролог покойному Маркусу, духовному наследнику Мозеса Мендельсона (по странному совпадению Маркус тоже происходил из Дессау и был физически тщедушным и слабым), невольно привел Гейне к некрологу… всему Обществу. Он отдал дань умершим к этому часу Гансу и Мозеру, с любовью написал о Бен-Давиде и Цунце. Это обо всех них им сказано: «Духовно одаренные и глубоко чувствующие люди пытались спасти с помощью этого Общества давно проигранное дело, но самое большее, чего им удалось добиться, это разыскать останки более древних борцов на полях прошлых битв».

Характеристики и оценки вышеназванных членов Общества весьма любопытны, но еще интереснее и важнее мысли Гейне о необходимости эмансипации евреев: «Да, на эмансипацию всё-таки придется согласиться рано или поздно, по чувству ли справедливости, по благоразумию или по необходимости. Антипатия к евреям среди высших классов не имеет уже религиозных корней, а среди низших классов она с каждым днем всё больше и больше превращается в социальную ненависть к господствующей власти капитала; к эксплуатации бедных богатыми. Юдофобство носит теперь совсем другое название, даже у черни. Что же касается правительств, то они наконец добрались до высокомудрой идеи, что государство есть организм и что последний не может быть здоровым до тех пор, пока хоть один-единственный из его членов, будь то хоть мизинец ноги, страдает каким-нибудь недугом. Да, как бы гордо государство ни подымало свою голову и как бы ни встречало оно открытой грудью всяческие бури, – сердцу, и груди, и даже этой гордой голове всё-таки придется разделить боль с мизинцем, если он страдает от мозолей; ограничения в правах евреев являются такого рода мозолями на ногах немецкой государственности».

Положение еврейства в Германии по-прежнему продолжало волновать его. Незадолго до смерти Гейне открывает свое авторство «Поминального слова» и дополняет сочинение «Позднейшей заметкой». В марте 1854 года он высказывает глубоко продуманную, можно сказать, выстраданную мысль о том, что еврейский вопрос в Германии – это прежде всего немецкий вопрос. Освобождение евреев невозможно без раскрепощения, без эмансипации самих немцев: «Евреи <…> лишь тогда будут по-настоящему эмансипированы, когда христиане также полностью добьются эмансипации. Их дело тождественно делу немецкого народа…». Эти строки звучат настолько актуально (и не только в Германии!), что трудно поверить, будто они написаны 150 лет назад.