Агния Барто. «Несколько слов о себе»:

«Родилась я в Москве, в 1906 году, здесь училась и выросла. Пожалуй, первое впечатление моего детства — высокий голос шарманки за окном. Я долго мечтала ходить по дворам и крутить ручку шарманки, чтобы из всех окон выглядывали люди, привлеченные музыкой.

…Очень дороги мне воспоминания об отце. Мой отец, Лев Николаевич Волов, был ветеринарным врачом, увлекался своей работой, в молодости ездил в Сибирь, на борьбу с сапом. Явственно слышу и сейчас голос отца, читающего мне, маленькой, басни Крылова. Он очень любил Крылова и знал наизусть почти все его басни.

Какие-то старушки из «Общества покровительства животным» почему-то постоянно дарили отцу канареек, он приносил их домой и требовал, чтобы я за ними ухаживала. Но они у нас так быстро погибали, что отец не успевал их даже осмотреть. Заливаясь слезами, я хоронила во дворе очередную канарейку.

Помню, как отец показывал мне буквы, учил меня читать по книжке Льва Толстого, с крупным шрифтом. Толстым отец восхищался всю жизнь, без конца перечитывал его. Родные шутили, что, едва мне исполнился год, отец подарил мне книжку «Как живет и работает Лев Николаевич Толстой».

Стихи я начала писать в раннем детстве, в первых классах гимназии посвящала их главным образом влюбленным «розовым маркизам». Ну что ж, поэтам положено писать о любви, я отдала дань этой теме, когда мне было лет одиннадцать. Правда, уже и тогда влюбленных маркиз и пажей, населявших мои тетради, оттесняли эпиграммы на учителей и подруг.

Главным слушателем и критиком моих стихов всегда был отец. Ему хотелось, чтобы я писала «правильно», то есть строго соблюдала определенный размер стихотворения, а в моих строчках, как нарочно, размер то и дело менялся. (Вероятно, это диктовалось внутренней необходимостью, но отец считал это упрямством с моей стороны.) О том, можно ли менять размер, мы спорили с отцом в течение многих лет, и только однажды, он согласился со мной.

Январской морозной ночью, когда Москва оцепенела от скорби, мы с отцом двигались в потоке людей к Колонному залу. Умер Ленин... Наутро я прочитала отцу посвященные Ленину стихи. Правда, они были очень слабые и в сотой доле не выражали моих чувств. Начинались они так:

Я не забуду этой ночи —
В толпе мы двигаемся медленно...
Весь город — траурная очередь
К гробу Ленина.

Отец сказал: «Пожалуй, тут можно нарушить ритм, ты ведь хочешь передать, что у тебя комок в горле».

Позднее литературные критики упрекали меня в том, что я иногда слишком свободно меняю размер стихотворения. Но за годы своей работы я утвердила для себя это право. Перемена размера подчас помогает вызвать у читателя, особенно у юного, новое внимание, новый интерес к содержанию. Конечно, необходимо, чтобы сохранялась музыкальная тема стихотворения, ритмическая дисциплина.

Серьезно заняться литературной работой посоветовал мне Анатолий Васильевич Луначарский. Он приехал на выпускные зачеты в хореографическое училище, которое я кончала, собираясь стать балериной. После зачетов выступали учащиеся. Под музыку Шопена я прочла свое очень длинное стихотворение «Похоронный марш», принимая соответствующие трагические позы. Когда мне рассказали, что во время моего выступления Луначарский с трудом прятал улыбку, меня это очень обидело. Через несколько дней Анатолий Васильевич пригласил меня в Наркомпрос и сказал, что, слушая мой «Похоронный марш», он понял — я обязательно буду писать... веселые стихи. Он долго и сердечно говорил со мной, сам написал на листке, какие книжки мне надо прочесть. Это одно из больших впечатлений моей юности.

Когда я впервые, в 1925 году, принесла в Госиздат мои стихи, редактор направил меня в отдел детской литературы. Это меня удивило и обескуражило.

В первые годы работы у меня было немало сомнений: не пора ли мне уже становиться «взрослым поэтом». Ведь в те времена многие критики, да и литераторы, смотрели на детскую поэзию, как на литературу второго сорта. Но мне посчастливилось встретиться с Маяковским на первом празднике детской книги. На «Книжкин день» выступать перед юными читателями приглашены были все московские поэты, но «из взрослых» неожиданно приехал один Владимир Маяковский. Он читал свои стихи на открытой эстраде в Сокольниках. Как он волновался! Что читать им? Поймут ли? В его волнении было настоящее уважение к советским ребятам. Они поняли и приняли его с первого слова, его стихи и ораторский дар завоевали все сердца. После выступления, воодушевленный, Маяковский говорил о том, как нужна нашим детям принципиально новая поэзия, обращенная к ребенку, будущему гражданину. Встреча с Маяковским многое для меня прояснила.

…Время шло, и меня все больше привлекали <…> своеобразие детского воображения, действенность мышления и то ощущение непосредственности и молодости, которое исходит от этого юного народа. Я начала бывать в школах, в детских домах, прислушиваться к разговорам ребят на бульваре, на улице, во дворе. Как-то я услышала слова маленькой девочки, смотревшей, как передвигают дом у Каменного моста. Она спросила у матери: «А теперь в этом доме прямо в лес можно ездить?» Я поняла, что детское воображение нарисовало самые удивительные картины, и написала «Дом переехал». Замысел книжки «Петя рисует» родился после такого, услышанного мною, разговора двух школьников:

- Петя, дай мне черную краску.
- Зачем тебе одна черная?
- А мне капиталистов рисовать!

Написав первую главу этой книжки, я прочла ее по радио и обратилась к ребятам с просьбой — нарисовать все то, что, по их мнению, нарисовал бы герой стихотворения. Я получила множество рисунков. Дети изобразили мир таким, каким они его видели, и я была еще раз удивлена глубиной их чувств и современностью их представлений.

Много раз я убеждалась, что для глубокого проникновения в психологию ребят нужны не отдельные встречи с детьми, а постоянные живые наблюдения. Конечно, наивно было бы думать, что для детского писателя рамки познания действительности суживаются. Нет, они скорее расширяются — к знанию жизни необходимо еще прибавить точное знание мира ребенка. Но, должна признаться, я никогда не ощущаю, что пишу только для детей. Мне кажется, что детское стихотворение всегда обращено и к взрослому. Как в народной сказке есть второй смысл, не всегда понятный ребенку, так и в стихах для детей должен присутствовать подтекст. Ведь ребенок растет с каждым днем, а стихи остаются у него в памяти, и он, возвращаясь к ним, каждый раз понимает их по-новому. Значит надо, чтобы ему было что переосмысливать. Ребятам я говорю, что пишу для них «из хитрости» — ведь дети обязательно вырастут, а стихи запомнят и еще своим детям потом их прочтут, вот стихи и проживут долго.

В начале моей работы у меня было немало стихов беспомощных, и я от души благодарна С. Маршаку и К. Чуковскому, которые отнеслись к моим ранним вещам взыскательно, требовательно и критиковали меня прямо, без всякой «обтекаемости». Помню, как однажды Самуил Яковлевич Маршак, сердито раскритиковав мое стихотворение, сказал, очевидно, почувствовав, что меня надо подбодрить: «Работайте! Не у всех сразу получалось! Даже Антоша Чехонте не сразу стал Чеховым!»

Зато как радовала меня похвала старших товарищей. В 1933 году К.И. Чуковский написал в «Вечерней Москве» несколько добрых слов о моих «Игрушках». Тогда это было редкостью — рецензия на детские стихи в центральной печати. Как раз перед этим «Игрушки» были подвергнуты резкой устной критике за чересчур сложные рифмы. Особенно досталось строчкам: «Уронили Мишку на пол, Оторвали Мишке лапу, Все равно его не брошу, Потому что он хороший».

У меня хранится протокол собрания, на котором обсуждались эти стихи. (Были времена, когда детские стихи принимались общим собранием, большинством голосов!) В протоколе сказано: «...Рифмы надо переменить, они трудны для детского стихотворения».

…Во время Великой Отечественной войны я много выступала по радио в Москве и Свердловске. Печатала военные стихи, статьи, очерки в газетах. В 1942 году была на Западном фронте, как корреспондент «Комсомольской правды». Но никогда я не переставала думать о моем основном, юном, герое. Во время войны очень хотела написать о подростках-уральцах, работавших у станков на оборонных заводах, но долго не могла овладеть темой. Павел Петрович Бажов посоветовал мне, чтобы глубже узнать интересы ремесленников и, главное, их психологию, приобрести вместе с ними специальность, например, токаря. Через шесть месяцев я получила разряд, правда, самый низкий. Зато я приблизилась к волновавшей меня теме.

В послевоенные годы я написала несколько небольших поэм для детей, в том числе поэму о детях-сиротах «Звенигород». Я до сих пор люблю ее, хотя обычно довольно скоро остываю к своим вещам. Может быть, она мне особенно дорога потому, что реально «вмешалась в жизнь», в судьбу двух людей. Женщина, потерявшая во время войны дочь (она разыскивала девочку в течение восьми лет), написала мне, что прочла «Звенигород», где рассказывается, какой заботой окружены ребята - в наших детских домах, и теперь сердце ее болит меньше. С этим письмом я обратилась в отдел розыска пропавших детей, поиски начались снова. Через два года дочь была найдена и встретилась с матерью.

После войны я вернулась к веселым стихам, над которыми всегда с увлечением работала. Я пришла к выводу, что хорошо воспринимаются те веселые стихи, в которых слышится живая, естественная детская интонация. Некоторых удивляет, как поэт, взрослый человек, может передать чувства и интонации, например, мальчишки-школьника. Однажды Николай Семенович Тихонов спросил меня, каким образом в стихотворении «Снегирь», написанной от лица мальчишки, автор передает чувства своего героя и в то же время дает ясно понять читателю «взрослое», ироническое отношение автора к своему герою. Точно я не могла ответить на этот вопрос. Может быть, здесь и приходит на помощь органическое свойство понимания ребенка, которое делает поэта «детским»…»

***

В этой автобиографии Агния Львовна лишь вскользь упоминает о том, что сейчас бы мы назвали проектом – о программе «Найти человека». Однако, эта замечательная программа заслуживает отдельного рассказа. Началось все с выхода книги «Звенигород», о судьбе детей, переживших войну и оказавшихся сиротами. Вот что вспоминала сама Агния Львовна: «Случилось так, что в 1954 году библиотекарша Карагандинского дома инвалидов прочитала "Звенигород" уборщице, Софье Ульяновне Гудевой, у которой восьмилетняя дочка Нина так же, как дети в поэме, потерялась во время войны. Софья Ульяновна написала мне о своей беде. В письме не было никаких просьб, только надежда, что, может быть, Нина жива и выросла в хорошем детском доме.

Я решила попытаться помочь Гудевой. Оказалось, что в Москве существует Отдел розыска управления милиции. Там мне сказали, что по поводу пропавшей девочки надо обратиться к полковнику Кожахину. Я обратилась.

...Вот что значит условный рефлекс. Когда мне дома сказали, что меня ищет милиция, я стала мучительно припоминать, в чем же я провинилась? Потом догадалась: не звонил ли мне майор Петров или лейтенант Зеневич, которые вот уже восемь месяцев занимаются розыском Нины Гудевой. Нина нашлась... Ей восемнадцать лет, она работает в городе Умань, на швейной фабрике. Рассказывая мне об этом, майор Петров неожиданно предложил: "Не хотите ли вы первой сообщить матери о том, что ее дочь найдена?". Меня тронуло такое предложение. Ведь управление милиции могло само сообщить все Гудевой - "в официальном порядке".

Из письма Софьи Ульяновны Гудевой: "...Вы не можете себе представить мое счастье и радость, когда я читала в вашей телеграмме слова: "Горячо поздравляю, ваша дочь нашлась". Сколько лет я искала своего ребенка и сколько лет я проливала слезы! Моя дочь решила переехать ко мне, получила от нее телеграмму: "Встречай, выезжаю..."

Но история на этом не закончилась. В журнале "Огонек" появилась заметка, в которой М. Поляновский довольно подробно рассказал о том, как "Звенигород" соединил мать и дочь.

Заметку прочитал комсомолец Иосиф Котвицкий, служивший в армии в Житомире. Его заинтересовала судьба Нины, и он спрятал номер журнала на дно своего чемодана. И как это ни удивительно, после демобилизации попал он со своим чемоданом как раз в тот самый город, где Нина жила. Приехал в Караганду по комсомольской путевке, разыскал Нину. Они познакомились, подружились, а потом и поженились.<...>

Но и на этом история "Звенигорода" еще не кончается. Наоборот, тут-то она и получает свое совсем неожиданное продолжение. Карагандинские журналисты, увлеченные историей семьи Гудевых - Котвицких, расписали нашу встречу, сообщили о ней в ТАСС. Вслед за этим появились заметки во многих газетах. Когда я возвратилась домой, в Москву, я нашла на своем столе семнадцать писем. Самые разные люди, чьи судьбы были похожи на судьбу Гудевых, просили меня помочь им найти детей, потерянных в годы войны. Что было делать? Направить все эти письма в управление милиции? Но там требуются точные данные, а если их нет? Опубликовать письма в "Литературной газете", - у нее читателей миллионы, может, кто-то отзовется? Случайно как раз во время моих раздумий мне позвонили из редакции "Последних известий по радио". Приближался Новый год, и писателей приглашали выступить. Тогда-то мне пришла в голову мысль: а что, если поискать по радио потерянных в войну детей? Редакция "Последних известий" горячо поддержала эту мысль».

Так Агния Барто стала инициатором огромного движения по поиску потерявшихся в войну людей. Ее передача «Найти человека» девять лет регулярно выходила на радио «Маяк». За это время она смогла соединить 927 семей, разрушенных войной.

В 1974 году, после того, как передача закончила выходить в эфир, Агния Барто писала: «С трудом привыкаю к тому, что 13 число каждого месяца теперь день для меня обычный. В течение почти девяти лет он был для меня днем особенным. По 13 числам я подходила к микрофону в радиостудии, чтобы рассказать по "Маяку" тысячам, нет, миллионам людей о том, что еще одна мать нашла своего сына, потерянного маленьким в годы войны, и, может быть, в эту самую минуту где-то, на вокзальной платформе или на аэродроме, обнимает его, давно ставшего взрослым. Или рассказать о том, что в каком-то доме открылись двери и навстречу друг другу кинулись - тоже теперь уже взрослые - братья или сестры. Бывали передачи, когда я могла сообщить, что соединено несколько семейств, бывало и затишье. Радость приходит не по расписанию. Но с первых передач "Найти человека" я почувствовала, что множество людей, слушающих "Маяк", полны горячей готовности помочь каждому поиску, каждой трудной судьбе. В чувстве общности тоже была своя радость. И хотя поиски - почти девять лет - подчиняли себе мои мысли, все мое время, вместе с последней передачей из моей жизни ушло что-то драгоценное».

В 1969 году по материалам историй, с которыми Агния Львовна познакомилась, она издала книгу прозы «Найти человека». Позднее книга была экранизирована, фильм получил приз на международном кинофестивале в Локарно и стал кинодебютом Лии Ахеджаковой.

Также в послевоенные годы Агния Львовна писала сценарии к детским кинофильмам: «Алеша Птицын вырабатывает характер» (1953), «10 000 мальчиков» (1962, совместно с И. Окадой). Стихотворение Агнии Барто «Веревочка» стало основой фильма режиссера Ильи Фрэза «Слон и веревочка» (1945). Но самым знаменитым стал, пожалуй, фильм «Подкидыш». Сценарий к этой картине Агния Барто написала вместе с Риной Зеленой.

Агния Барто старалась познакомить детей с лучшими стихотворениями детских поэтов разных стран мира. Ее переводы составили замечательный сборник «Переводы с детского». Стихи же самой Агнии Львовны переведены на десятки языков.

В течение многих лет Агния Барто возглавляла Ассоциацию деятелей литературы и искусства для детей, была членом международного Андерсеновского жюри, а в 1976 году ей присудили Международную премию им. Х.К. Андерсена. Ничего удивительно нет и в том, что астрономы (наверняка они тоже знали не один десяток строк Барто наизусть!) назвали именем поэтессы маленькую звезду – на звездных картах можно найти астероид, названный в честь Агнии Львовны Барто.