Пожав руку президента Путина, он пришел сразу на интервью для “МК”. За окном кафе оставалась зимняя Красная площадь. На столе — живая сирень и голубика в креманке. “Дайте мне такую темную ягоду, забыл, как она называется...” Забудешь, когда позади Олимпийские игры, за которые только что, до кучи, подарили еще и машину. “Вы представляете? Такого же, наверное, ни одно государство себе позволить не может!” Я представила. Хотя — только теоретически.

— Не готовы, Женя, были? Неужели никто не нашептал на ушко перед встречей?
     — Нам? Нет, конспирация была на высшем уровне. А мы все — в шоке. Я обожаю машины, а тут — машина каждому, кто выиграл Олимпийские игры.
     — Вот тут, видимо, и пришло наконец осознание того, что сделали в Турине?
     — Ничего подобного. Я все осознать успел давно. И произошло это сразу, как только я откатал произвольную программу. Был уверен, что медаль — моя. Потому что выступил хорошо и знал, что лучше на сегодняшний день никто ничего не сделает. Я шел к Турину, получается… Всю жизнь, конечно. Потому что даже ребенком мне не хотелось быть чемпионом мира, только олимпийским. Витя Петренко виноват, его я увидел по телевизору и тут же заявил, что я стану таким же хорошим олимпийским чемпионом. Да-а… А осознать я успел. Чего ж тут не осознать?
     — Чем же вы отравились перед Турином? Ходили страшные слухи, что капельницы следуют одна за другой.
     — Это было необычно. Заболел перед чемпионатом Европы, отравился перед Олимпиадой. Конечно, тяжело пришлось. Но, наверное, все, что ни делается, все к лучшему, да? По крайней мере, поскольку я себя плохо чувствовал на Европе — то не было никакой нервозности, и произвольную программу смутно помню: как бы только доехать, как бы доехать, как бы… Только это стучало в голове. А перед Олимпиадой, когда отравился, думаю: елки–палки, теперь уже точно не восстановлюсь! Но — только благодаря докторам нашим я был на Играх здоров. И все равно было тяжело. Не бороться, а задушить волнение, этот адреналин, который выплескивался, просто бил наружу. В короткой программе — вроде ничего было, а в произвольной — захлестывало.
     — А как можно загасить адреналин? Он же неуправляем.
     — Только одним — постараться думать о чем-то другом, отключиться от спорта, программы.
     — Желательно от жизни...
     — Ну, например… Я знаю, что многие не спали. Ночами я спал нормально и даже днем спал. Но когда просыпался, то думал: ага, сегодня то-то и то-то, я долго к этому шел, надо постараться, надо выиграть. Надо постараться за Россию, за тренера, за маму... И все эти мысли бесконечно крутились. Когда это начиналось, я смотрел кино. Выходил на улицу, гулял один, с тренером гулял. Мы пытались думать и разговаривать совсем на отвлеченные темы.
     — И, видимо, не очень преуспевали в этом.
     — Все равно пытались. Но это очень сложно. Это целая наука. Причем индивидуальная.

“Тюк-тюк” в спорте не бывает

     — Хоккей действительно смотрели или для красного словца на пресс-конференции сказали, что болели?
     — Смотрел. Наши выиграли у шведов — 5:0. А что? Другой вид спорта — это другое. Когда выходит фигурист, твой соратник, твой друг, это нельзя смотреть — ты переживаешь за него. Ты понимаешь, где он напрягается, концентрируется перед заходом, прыжком. И напрягаешься вместе с ним. А в хоккее… естественно, я тоже переживал, но это другие эмоции. Я смотрел, кстати, и Свету Журову, и Света выиграла. Кажется, я знал, что смотреть.
     — К чему не успели привыкнуть за годы карьеры? Карьера-то длительная...
     — Наверное, ко всему привык. К жизни привык, потому что она такая сложная была, разноуровневая. И в спорте бывают подъемы, бывают спады. Прошлый сезон — серьезнейший спад, две операции. Но есть баланс… В спорте нельзя идти: тюк-тюк-тюк, по возрастающей все время. Есть и спады. Но и это нормально, к этому мы привыкли. Другое сложно — я просто не люблю, ненавижу, когда у меня на тренировках что-то не получается. Это выводит из себя. Начинаешь кричать, злиться.
     — Вы можете?
     — Да, я могу. Я же Скорпион, поэтому могу. Тем более что я лидер, и у меня все всегда должно получаться. Не-не, я кричу только на себя, никаких подзатыльников, никакой дедовщины. Но в семье могу и на родителей, и на жену — могу. Но они у меня молодцы, знают мой характер, знают, как меня успокоить. Так что нормально. Всех собак спустил, потом — в норме.
     — Кстати, вы же собачник. Или уже нет?
     — У меня было пять собак, но сейчас осталось две. Двух мы отдали, они были очень большие, и мой американский бульдог начал драться с аляскинским маламутом, там еще в это дело вмешалась девочка, я не мог видеть, как они дерутся не на жизнь, а на смерть. Еще подарили своего йоркширского терьера.
     — Этого-то — за что?
     — Он тоже начал нападать на нашу девочку. Насмотрелся.
     — А собаки — это страсть или очередной повод для гордости?
     — Я хотел маламута — он похож на волка, мне это нравилось. Но нужно с ними общаться, разговаривать, а не наскоками как-то встречаться. А вообще американский бульдог это мой любимец, я его выбирал специально, читал про него. Нравятся его характеристики. Это не бойцовская собака, это телохранитель. Он охраняет детей, семью, чему обучишь. Был случай — когда при пожаре американские бульдоги лизали языки огня, чтобы спасти детей.
     — Вы не хотите на время уйти из фигурного катания, чтобы затем вернуться, но основательно соскучившись?
     — Я об этом думаю. Может быть, правда, надо соскучиться — по спорту, по лучшим своим прокатам. Хуже кататься я не готов. Все мои соперники будут кататься гораздо лучше. И если выходить на лед вновь, то выходить надо на следующий уровень — с новыми идеями фигурного катания. И это все возможно. Нужно только захотеть. Иначе бессмысленно. А отдохнуть, конечно, надо — от того, что, например, на тренировках приходится делать все больше и больше работы. Если взять мою тренировку — у меня там два, три срыва максимум. А бывают такие, что я вообще не срываю элементы. И к этому я стремился. Конечно, эмоциональный барьер передавливает. И конечно, хочется иногда просто взять и поспать до часу дня... И у меня это получится легко. Мы вот только что летели 16 часов, и я все это время спал. Настолько организм устал уже. А нужно доказывать, что я лидер, потому что люди ждут: ага, Плющенко на таких-то соревнованиях упал, ай-ай, нехорошо. Они не готовы к этому, не приветствуют, и я их к этому приучил. И это правда.
     — Несоответствие юного для мужчины возраста и эмоциональных трат не пугает? Не боитесь, что жизнь дальше покажется слишком пресной?
     — Я азартный человек, играю в хоккей, теннис, футбол. Все равно адреналин будет. Конечно, не такой, как на соревнованиях, но какой-нибудь да будет. Я люблю бороться. Найдем.
     — Научились защищать себя от бестактности взглядов, попыток сближения?
     — У меня есть круг людей. Наверное, я туда никого не пущу. Я делал много ошибок и теперь это понимаю. Знакомств очень много, и мне это нравится. Почему нет? Остальное... Нельзя запретить, чтобы на тебя смотрели. И нельзя кому-то сказать: говори это или не говори. Смотрят много, и разные есть взгляды. Но это нормально. Когда ты публичный человек — терпи.
     — Самое большое чувство вины, которое вы испытали за эти годы?
     — Мне было жутко приятно, что чемпионат мира-2005 проходил в Москве. Но выступить не смог из-за травмы. И это вина перед Россией, перед Родиной, перед федерацией, перед самим собой прежде всего. Да, это стечение обстоятельств. Но все равно очень нехорошо было на душе. Вина, она же обида — не смог… И знаете, что еще? Некоторые люди стали говорить: вот почему он не смог, надо было ему просто выходить и кататься, он про Родину забыл… Вот это было очень обидно. Причем говорили спортсмены. Это было необычно и удивительно. Хотя я вроде уже привык не удивляться. Юность научила.

Бери коньки, езжай домой!

     — Вас в юности обижали?
     — Когда я только приехал к тренеру Мишину, было тоже весьма все необычно. Потому что приехал из Волгограда, где у нас была маленькая группа и все относились с уважением друг к другу. А ко мне — как к ребенку, который далеко пойдет. И ведь, правда, для 11-летнего было выиграно все что можно. Когда я приехал к Мишину, то заботы со стороны окружающих не было никакой, а уважения тем более. Только агрессия со стороны парней, потому что вообще в Петербурге такое было: “Вот, он периферийный, чего сюда приперся? Давай езжай домой к себе!” Это не в группе только было, по всему “Юбилейному”. “А, пошел вон отсюда” — вот такого плана, и никакой тебе опеки. И тогда я понял, что здесь каждый сам за себя. Что здесь дружбу искать не надо. Тренер, конечно, уделял внимание, но когда я снимал коньки, то был уже сам по себе.
     — Это угнетало? Или вы — самодостаточный?
     — Да, я могу один, без проблем, просто без проблем. Когда я один, например, сочиняю стихи. Да, они — не Пушкин с Лермонтовым, но они мои. Это интересно, что-то новое для меня. Хотя я и живое что-то люблю. Общение. Еще люблю сон. И сны — яркие, красочные.
     — Говорят, это значит, что психика подвижная…
     — Да? Надо узнать.
     — А то, что вы долго были “всеобщим женихом”, как и положено звезде фигурного катания мужского пола, давило на психику?
     — Я не был никогда всеобщим женихом. Просто выполнял свою работу. Пытался радовать. И это правда.
     — Насколько для вас важны атрибуты богемной жизни?
     — Я обожаю баню, бассейн. Если есть возможность — парюсь именно в русской бане. И совершенно не обязательно, чтобы были спиртные напитки, просто мне нужен процесс: веники, мед. Могу в компании, могу — просто один. Богема? Самолет я пока себе позволить не могу.
     — О, мы осторожно приблизились к коммерческой тайне.
     — Еще я обожаю машины, разные, эксклюзивные. Ночную жизнь я не люблю. Больше хочу всегда попасть в спокойное окружение, на природу, к родным, к собакам. Потому что и так все время находишься в обществе. И соревнования, показательные — это тебе и светская, и несветская, и какая угодно жизнь. Поэтому хочется быть за городом где-нибудь, тихо, у камина. Что еще? Я неприхотлив в еде. Могу есть абсолютно все, главное — чтобы свежее было. Люблю ходить в джинсах. Классику — иногда предпочитаю. Люблю бренды — и сидит хорошо, и ты знаешь, что вещь не только стоит хороших денег, но реально хороша. Бренд есть бренд.
     — Да? А что вот это за духи? (Подсовываю бумажку с запахом, которую мне дали по дороге в Боско-кафе.)
     — Точно — женские. На большее не готов — не знаток. Считайте это недостатком.
     — Огласите, пожалуйста, весь список недостатков. Проверим самокритику.
     — Первое — это характер, безусловно.
     — Неужели интриган?
     — Я вообще упорный, если что-то захотел — сделал. Но иногда — это уже в перебор идет. Иногда — срывной…
     — И что самое большее вы можете позволить себе в срыве? Кричать, и все? Это же такая в принципе ерунда.
     — Не-не... Ерунда, может быть, но все равно осадок остается.
     — Можете прижаться к маминому плечу и сказать: “Мамочка, я тебя так люблю!” Как маленький?
     — Безусловно. Я думаю, что все сыновья так делают. Мама дала мне все — и жизнь, и вторую — спортивную жизнь. Она на самом деле героиня, и ей можно смело вручать орден. Мне было 12 лет, когда она уехала от отца, оставив его одного в Волгограде, он работал, чтобы нас прокормить. Это, наверное, подвиг. Конечно, я все это осознал позже. И до сих пор просто удивляюсь. Мама требовательная. Она меня растянула на три шпагата, вывела меня на элемент Бильман, учила со мной прыжки, учила вместе со мной фигурное катание. Она даже иногда знала больше, чем знает тренер. Потому что я ее сын. Мама смело могла быть тренером. Это просто смело. Да, она не знает многого в фигурном катании, но если бы была поставлена такая задача — она бы узнала все! Мы прошли с ней эту спортивную жизнь вместе. И золотая медаль — не моя. Она — наша.
     — 24 часа с вычетом двух тренировок — это много или мало?
     — Время личное — только вечером, и то часа полтора. Потому что после первой тренировки — сон, надо восстановиться перед второй. А после второй — в удовольствие погулять и отойти от спорта. Но в меру. Хотелось бы выучиться. Не знаю пока еще чему. Но — хотелось бы. Выучить хотелось бы еще один язык, кроме английского. Мне нравится испанский, итальянский, может быть, можно попробовать поучить японский. Конечно, я во многом профан. Но я уверен, что уже не зря прожил 23 года.

 О! Так я звезда восходящая...

     — Вы звездную болезнь все же поймали?
     — Поймал, конечно. Когда я в пятнадцать лет стал третьим на чемпионате мира. И я мог его выиграть, но перегорел. Tам творилось что-то нереальное — пресса забыла про две ступеньки, все бросились ко мне: “Ты — в пятнадцать лет! И такое вытворяешь!” И тут я расправил крылья: “О! Так я звезда восходящая!” Каждый человек, который достигает чего-то, прежде всего гордится самим собой. И у него даже непроизвольно, не со злобы, идет какое-то поднятие себя на пьедестал. Да, я проходил это. Мама меня вернула на землю. Жизнь заставила вырасти раньше, поэтому в пятнадцать лет я был все-таки старше и умнее ровесников.
     — Вообще-то я имела в виду сегодняшний день. Не замечали за собой?
     — Нет. Пока не замечал.
     — Никто не говорил?
     — Нет, не говорил. И самое интересное — я все пытаюсь услышать от кого-нибудь хоть слово на эту тему. Пока — молчание.
     — А зачем вы, Женя, обидели российских журналистов в Турине? В смешанную зону не вышли, после официальной пресс-конференции и допинг-контроля стремительно уехали, а ведь вас многие, и долго, ждали…
     — Я обидел? Да что вы! В смешанную зону вышел, правда, после награждения. То, что обиделись, так это, наверное, после короткой программы… Ну, это вообще только неправильный человек мог подумать: он победил, время разговаривать… Если кого и обидел — правда, не хотел. Хотя я тоже могу обидеться. Вот, написали, например, что меня хоккеисты выносили пьяным из бара сразу после произвольной программы. Потом написали, что в программах Плющенко нет идеи. Что он — плотник, забивающий гвозди, а все остальные фигуристы — художники, которые творят, пишут картины.
     — Неужели вас после такой карьеры это волнует?
     — Нет. Просто обидно. Я могу вообще ничего не читать. И не говорить ничего, послать всех на три буквы. Но хочется ведь по-человечески. Я про многих спортсменов знаю: попадают под раздачу. Это противно просто. А после Олимпиады — меня, да, взбесило просто. Потому что неправда. Я ведь давно в спорте. И рано начал благодаря Господу Богу.
     — Не все же там, на небесах, решается.
     — Наверное, все. Да, я трудился, но… Наверное, это просто мое фигурное катание. И знаете, что поразило в Турине? Русские были везде. И правильно мой тренер сказал — Россия поднимается с колен.
     — Как вы увековечили свою олимпийскую победу? Покупка, тату?
     — Нет, не люблю. Да не знаю, мне не надо было уже, кроме медали, ничего. Я просто шел к этому. И давно. И воспринял этот момент адекватно.
     — Давно смирились с тем, что это произойдет?
     — Да, потому что путь такой был: не просто вышел и выиграл. А шел, шел, шел, и вот она, победа, получилась. На этом этапе я успокоился.