В НАЧАЛЕ войны я стал курсантом Первого тюменского пехотного училища. Обстановка на фронтах тогда была тяжелейшая, поэтому нам сказали: «Поскольку все вы с высшим образованием, то обучение будет не шесть месяцев, а четыре». Ускоренный выпуск пехотных командиров — и на передовую…

Я начал учиться с таким остервенением, что вскоре стал отличником. Начальство, видимо, взяло на заметку мои успехи, потому что, когда пришёл день выпуска и нас стали распределять — того в ту воинскую часть, другого в эту, обо мне в приказе было сказано: «Матвеев направляется в Первое тюменское пехотное училище». То есть меня оставили там же, где я учился. Преподавателем, курсовым офицером. Как я ни рвался вместе с другими ребятами на фронт, но был вынужден подчиниться. Приказ есть приказ — служи там, где тебе положено.

Нельзя сказать, что преподаватель училища — это было «тёплое местечко». Нет, жилось нам тяжело, мы голодали в прямом смысле слова. А вот курсантов кормили сытно, хорошо. Более того, они старались ещё и нас подкормить. Принесут им бачок с кашей — они первым делом наполняют тарелку для командира своего взвода, а уж потом подставляют свои… Такие это были люди… Сейчас нечто похожее и представить невозможно. Сейчас поделиться с кем-нибудь? Какое там! Последнее отнимут — у стариков, детей, слабых, немощных…

Сделал я один свой выпуск, второй, третий… Шесть месяцев, лейтенантские погоны — и на фронт. Иногда бывало, когда положение становилось уж очень тяжёлым, будущих офицеров обучали месяца три и, не успев присвоить звания лейтенантов, отправляли на передовую сержантами. Я тоже рвался туда, подавал рапорта начальнику училища — безрезультатно. Меня охватило отчаяние. Особенно невыносимо стало после одного случая.

Я был дежурным по училищу. И вот ночью ко мне подходит один курсант, из фронтовиков, уже побывавший в боях, и протягивает на ладони… орден Красной Звезды: «Старшой! Война-то скоро кончится, а у тебя грудь голая. Куда потом от стыда денешься? Возьми!» Как ударил меня! А в чём была моя вина? Я ведь неоднократно рапорта подавал…

«Я, Шаповалов Т. П.»

ТАК назывался фильм первой дилогии «Высокое звание». Второй фильм назывался «Ради жизни на земле». Режиссёр Евгений Карелов пригласил меня на главную роль — маршала Шаповалова…

В 1974 году сдавали мы фильм «Ради жизни на земле» комиссии Министерства обороны.

Вот образцы той «творческой» работы.

1-й генерал:

— Шаповалов грубо разговаривает с женой, этот эпизод надо исключить. (Это из-за фразы: «Ну, чего ты бесишься?» Позже я переозвучил её на «Чего ты мечешься?»)

Я не выдержал:

— А вы-то как со своими жёнами дома разговариваете?

— Ха-ха-ха!

— Ну вот и ответ на ваши же претензии!

2-й генерал:

— В землянке Шаповалов в расстёгнутом кителе. Не положено, не по форме! Надо исправить.

Я вспылил:

— Он же один в землянке! Он и в трусах там мог быть… А вы что, и спите в обмундировании?

1-й генерал осадил меня:

— Шуточки здесь неуместны. Я больше скажу: зачем вы показываете командующего плачущим? Это в глазах подчинённых подрыв авторитета…

3-й генерал:

— Есть в фильме такой эпизод: Шаповалов своим танком вытаскивает грузовую машину из грязюки. Известно, что такой случай был с маршалом Коневым. Зрители будут думать, что фильм о нём… Лучше эту сцену не показывать…

Вот в таком духе почти три часа шло обсуждение. Накидали нам генералы этих «выбросить» пунктов двадцать!

Бледный Женя Карелов еле выговорил:

— Я понял… Оставить можно только титры…

Знаю, что наши киноруководители ходили потом на приём к самому члену Политбюро, министру А. А. Гречко — умоляли, доказывали, настаивали, просили не губить картину. И якобы он тогда сказал:

— Оставьте нас в покое… Мы до сих пор сами спорим из-за того, кто брал Берлин. Умрём — говорите о нас, что хотите… А сейчас, что можно, исправьте… Что можно…

Да, конечно, кое-что пришлось подстричь. И всё равно фильм стал любимым у зрителей! Особенно среди служивых.

Никогда не забыть мне, как приехал я на шефский концерт в один полк. Открылись ворота в расположение части. Вижу, а на плацу — уже строй полка. Духовой оркестр грянул ставшую популярной песню Евгения Птичкина «А ну-ка, шашки подвысь, мы все в боях родились…» из нашего фильма. И навстречу мне строевым шагом — командир. Козырнул, отрапортовал:

— Товарищ маршал Шаповалов! Полк по случаю вашего приезда построен!

Я с трудом проглотил душивший меня комок, прохрипел:

— Здравствуйте, товарищи!

— Здравия желаем, товарищ маршал Ша-по-ва-лов!!! — Солдаты кричали во всю глотку.

Зачем вы играли? В ТАКОЙ категоричной форме мне неоднократно задавался, устно или письменно, вопрос о сыгранной мною в фильме «Солдаты свободы» роли Л. И. Брежнева. А то и похлеще спрашивали: «Как вас угораздило это играть?»

Так зачем же я играл Брежнева? Как это случилось?

Стоял я как-то в очереди в мосфильмовском буфете. Подошёл ко мне режиссёр Юрий Озеров и, положив руку на моё плечо, отвёл в сторону.

— Поздравляю! — тихо сказал он.

— С чем? — удивился я.

— Ты утверждён на роль Леонида Ильича в моём фильме…

Я познакомился с текстом роли, и тут меня охватила растерянность — уж очень крохотный материал! Что играть? Литературная основа не давала ни малейшей возможности создать индивидуальность, объёмный характер человека, тем более человека, уже известного широкому зрителю. Про такие роли режиссёры говорят актёрам: «Не копайся — там песок». Разумеется, мой герой от изобилия военных типов в фильме будет отличаться, хотя бы пышными бровями… Да и субтитры, сопровождающие действующих лиц, укажут зрителю кто есть кто: «генерал-майор Л. И. Брежнев» — извольте верить…

И всё же надо было найти убедительные аргументы для красивого отказа от роли. Пришёл к генеральному директору «Мосфильма» Н. Т. Сизову, человеку мудрому.

— Нельзя мне эту роль играть… Я и ростом, извините, длиннее, и возрастом постарше прототипа, — выпалил я неопровержимые, как мне думалось, доказательства.

— А играть надо, Женя!

— Да и что я знаю о нём? Заглянул в энциклопедию: кроме дат и должностей, там ничего нет.

— Он почти каждый день по телевидению выступает. Наблюдай…

— И что, кроме того, что он по бумажке читает, я там увижу?

Сизов, всегда сдержанный, ровный, вдруг повысил голос:

— Съёмки «Солдат свободы» — решение секретариата ЦК! Ты — народный артист СССР! Всё, Женя!

Я вспомнил эпизод из одного телерепортажа. Тогда Брежнев приехал на Малую Землю и с гурьбой сопровождавших его лиц подошёл к колодцу. Внимательно взглянув на него, сказал: «Помню, здесь во время войны меня поила из ведра девушка». Кто-то из челяди обратил внимание вождя: «Вот эта девушка, Леонид Ильич!» Брежнев, посмотрев на седую женщину, резко отвернулся от кинокамеры… Но слёзы в его глазах всё же можно было заметить…

Директор одного из творческих объединений «Мосфильма» Агеев, узнав о моих терзаниях, сказал однажды:

— Слушай, Матвеев, может, я тебе в чём-то помогу. — Он вытащил из портмоне истёртый листок пожелтевшей бумаги и, осторожно дотрагиваясь до него, развернул. — Вглядись!

В глаза бросилась подпись: «Полковник Л. Брежнев». Агеев заметил мой жадный интерес к документу. Сам оживился и не без гордости поведал:

— Я служил в Восемнадцатой армии под началом Леонида Ильича. И вот однажды мы пришли с приятелем к начальнику политотдела Брежневу с предложением съездить в Сочи. Он спросил: «Зачем?» Мы, конечно, то да сё, мол, надо проверить работу наших госпиталей… «Сколько надо?» — спросил он. Мы говорим: «Ну, два дня». А он: «Для работы двух дней много, а для девок мало. Просите три!»

Агеев, по-мальчишески покраснев, ткнул пальцем в справку:

— Гляди — три! Поверь, мужик вот такой. — Он поднял большой палец кверху.

Из всех доступных сведений о моём герое, подумал я, возьму то, что есть в сценарии, в эпизоде «Совещание политработников перед наступлением».

«…Генерал вынул из бокового кармана лист бумаги. Можно было подумать, что он будет «толкать» речь. А он прочёл неотправленное письмо убитого старшины, где тот просил жену воспитать сыновей, если с ним что-нибудь случится, патриотами своей Родины.

Брежнев, проглатывая комок в горле, сказал после чтения:

— Завтра будет тяжёлый бой! Всё, товарищи, совещание окончено».

Не знаю, кому как, а мне кажется, в этой сцене мой персонаж был прекрасен. Человечен!

Государственная персона — СТО пятьдесят коньяка…

— Какого?

— Лучшего.

Буфетчица плеснула в фужер остатки из одной бутылки, долила из другой… Надо же, подумалось, коктейль какой-то…

— «Наполеон», — словно прочитав мои мысли, сказала буфетчица и кокетливо поставила передо мной коричневатую смесь.

Присел за свободный столик. Залпом осушил фужер, пару раз ткнул вилочкой в крабы: копаться в салате дальше не было смысла — внизу вместо крабов лежала картошка с горошком. Тоже коктейль…

Главное оставил на потом — последняя в моей жизни сигарета! Положив на стол портсигар и зажигалку (купленные в Токио, модные, золочёные), я уже предвкушал прощальную глубокую затяжку «явушки»…

И вдруг — ни «разрешите», ни «можно ли», ни «свободно ли» — возле меня важно опустился на стул государственный муж с депутатским значком на лацкане пиджака. Я уже давно заметил в зале этого человека: импозантный, он вышагивал с особым достоинством. Так и чувствовалось: вот-вот распустит павлиний хвост… А распускать было чего: красивый, ухоженный, и костюм сшит, конечно же, в ателье при Совмине… «Ну и хрен с тобой, — мелькнуло в голове. — Я для тебя — реквизит, ну и ты для меня — бутафория».

«Граждане пассажиры, кто на рейс Москва — Алма-Ата, прошу в рафик!»

Наспех глотнув последнюю порцию сигаретного дыма, я заторопился к выходу. Портсигар и зажигалку нацелился бросить в урну и вдруг опомнился: зачем же так бездарно выкидывать приличные вещи? Оставлю-ка я их в машине, авось кому-нибудь пригодятся…

В микроавтобус рафик я вошёл первым и сразу положил атрибуты курильщика на заднее сиденье — так они были всем видны. Только я уселся впереди, как в машину важно внёс своё тело красавец с депутатским значком. Ещё на ступеньках он на мгновение застыл — его зрачки, казалось, остекленели. Он заворожённо двинулся к заднему сиденью… Мне в оконном стекле было видно, как депутат сел прямо на «атрибуты». Машина тронулась на лётное поле… В салоне был полусвет, и депутат-красавец ловко вытащил из-под задницы золочёные предметы и торопливо сунул в карман… В самолёте мы оказались рядом — в первом ряду кресел. Я не мог оторвать взгляда от пирамидки, что оттопыривала карман его штанов, сшитых в элитарном закрытом правительственном ателье.

Во мне разыгралось любопытство: что чувствует сейчас этот вальяжный на вид, самовлюблённый по своей сути человек? Неужто ничто внутри не теребит его? Казалось бы, чего проще было: ну, увидел ты всю эту «позолоту», так скажи водителю или сопровождающей: «Здесь кто-то забыл свои вещи!» Нет, не сказал, а, как сорока, бросился на блестящее… А ведь он не просто депутат, а, судя по всему, важная государственная персона. За его плечами наверняка институт, Высшая партийная школа или Академия общественных наук…

Сколько раз, бывало, приходилось мне обращаться к таким вот высоким чинам с просьбами помочь поставить телефон инвалиду, устроить старуху в дом престарелых, отремонтировать вдове жильё-развалюху… И всегда думал, что обращаюсь к совестливому человеку. А если попадётся вот такой? Утешало одно — что, к счастью, таких меньше. Но сыграй я похожего персонажа, как тут же бы прилепили ярлычок: «очернитель действительности», «дёгтем по жизни»…

Самолёт приземлился. Стюардесса попридержала пассажиров — первым пригласила на выход депутата. За ним пошёл я. У трапа — «Волги» и челядь… А он этак небрежно пожал двум-трём встречавшим его руки — и кортеж в сопровождении машины с «мигалкой» укатил.

Почему так неуютно живём?

Не оттого ли, что с рынком одни резко обогатились, другие — страшно обнищали?

Не оттого ли, что прилавки запестрели импортным чтивом, сцена и экран — развлекаловкой, эстрада оглушает громкой и пошлой музыкой? Неужели таким путём будем возрождать духовность?!

«Застойник» ЖАРКИМ летним днём 1988 года, возвращаясь домой, проходил я мимо магазина с неоправданно горделивым для тогдашнего времени тотального дефицита названием «Продукты»… Дай, думаю, зайду — может, что-нибудь «выбросили»…

Зашёл. Даже не зашёл, а еле-еле протиснулся: магазин был набит жаждущими отовариться хоть чем-нибудь. Оказалось, что «выбросили» сосиски. Что делать? Спросить, кто последний, стать за ним в очередь и тем самым вычеркнуть из жизни ещё час-два? Сколько нашими людьми было бездарно погублено времени и истрачено впустую нервов в этих очередях — в ущерб созидательному труду, учёбе, да и досугу!

Магазин был заполнен главным образом пенсионерами. Пожилые, немощные уже люди, преодолевая духоту и вонь, что неслась от грязных, гниющих овощей, в тесноте молча двигались к прилавку в мясном отделе. Вместе со всеми шаркал по замусоренному полу и я.

И вдруг! Тягостную тишину нарушили ввалившиеся в магазин изрядно охмелевшие мальчики лет по двадцати пяти, этакие гренадеры, косая сажень в плечах. В торговом зале сначала раздался их залихватский свист, а потом молодец с прилипшей ко лбу чёлкой прорычал:

— А ну-ка, бабуленьки-дедуленьки, посторонись! — И, откровенно по-хамски расталкивая пожилых людей, стал пробиваться к прилавку.

Впереди меня стоял мужчина. Я видел только его седой затылок и промокшую в этой духоте старую гимнастёрку с ещё заметными следами от погон. Видимо, ветеран, отставник…

Он выкрикнул с болью:

— Что же вы делаете, паршивцы! Здесь же стоят ваши отцы и матери!

«Весельчак», паясничая, изрёк:

— А «молодым у нас дорога», папаша!

У второго злобой загорелись глаза:

— А ты, застойник вонючий, закрой рупор! Постоишь, тебе не привыкать!

Слово «застойник» будто током ударило по людям. Ошарашенные, они переглядывались и недоумевали: кого и за что так оскорбили?

«Застойник» сделал полшага в сторону, было слышно, как скрипнул его протез. Волнуясь, сказал:

— Спасибо, сынки! И, пытаясь проглотить душивший его комок в горле, чуть поклонясь, прохрипел совсем тихо: — Спасибо… Спасибо!

Опять чуть слышно скрипнул протез — «застойник» снова стал в очередь передо мной.

«Гренадеры», намотав длинные связки сосисок на руки, с гиканьем удалились…

У меня в голове больно отдалось: скрип протеза и… «застойник»… Невесёлые мысли пролетали одна за другой… Я уже не понимал, где нахожусь, зачем оказался здесь…

Что с нами происходит? Неужто так цинично понимается то, о чём десятилетиями мечтали люди, — демократия, свобода, плюрализм? Не могли же учить этих негодяев такой распущенности их родители.

И потом, кто «застойники»? Те, кто, всё отдав труду во имя развитого социализма, сегодня мучаются в очередях? Те, кто своими руками по кирпичику восстанавливал разрушенную войной страну? Те, кто поднимал целину? Строил новые города в Сибири? Кто…

Значит, «застойником» обозвали и меня? А за что?

В 1954 году партия призвала: «Деятели культуры — труженикам целины!» Каждый из нас, артистов, понимал, что это надо для общего дела. И бродили, кочевали, ездили мои коллеги и я по бездорожью, по степям Алтая, Казахстана от бригады к бригаде, от одного совхоза к другому. Выступал я и перед солдатами Советской армии — дал более трёхсот шефских концертов. Так потом и пошло: все выходные дни и отпуска — в колхозах, на заводах, в воинских частях… За что и получил я медаль «За освоение целинных земель», значок «Отличнику культурного шефства над Вооружёнными силами СССР», звания «Почётный колхозник», «Почётный рабочий».

А теперь за свой труд получили мы в награду ярлык «застойников»?! Нет уж, если и был застой, то в мозгах тех, кто призывы сочинял, а не у тех, кто вкалывал до седьмого пота…

Тогда, в магазине, в той духоте, в очереди, испытал я невыносимую боль от обиды за себя, за всё моё поколение, которое не судить надо, не оскорблять, а сочувствовать ему… И благодарить за его невероятное терпение…

ЖПСС — Жить По Собственной Совести БУДУЧИ делегатом XXVII съезда КПСС, я с душевным подъёмом принял звучавшие с трибуны слова нового генерального секретаря М. С. Горбачёва «гласность», «плюрализм», «новое мышление» (пусть и с ударением на первый слог)… Но при этом вызывало недоумение, сомнение завитавшее вдруг определение о новом пути развития нашей страны — «социализм с человеческим лицом». И невольно возникал вопрос: «А раньше-то что было? Вроде же мы его построили?» Ведь Л. И. Брежнев утверждал это, говорил об уже готовом, «развитом социализме»… Помнилось и бойкое утверждение-обещание Н. С. Хрущёва: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме…»

Горькие мысли мучили меня. Я понимал, что жили мы неладно, то страшное, что было в истории нашего государства, вызывало у меня боль. Мне становилось ясно, что шли мы не тем путём. Хотя я и остаюсь при убеждении, что коммунизм — это прекрасная идея. Это самая, на мой взгляд, совершенная форма общественного бытия. Нет, она не утопична, хотя и говорят, что она неосуществима. Просто мы до неё не доросли. Это идея не завтрашнего дня, а далёкого будущего, может, отделённого от нашего времени тысячелетием.

Так что не идея, которую предложили нам, виновата. Виноваты те, кто её использовал для своих целей.

Отвечая одному очень приставучему журналисту, я сказал: «Партбилета я не порвал. Он слишком дорог мне, я с ним прожил пятьдесят лет. В нём такая сила любви к своей Родине, к народу… И мечта… Теперь, когда всё рухнуло, я создал свою партию. И я — единственный её член и генеральный секретарь. Называется она ЖПСС!»

Журналист опешил…

Расшифровываю: Жить По Собственной Совести… Это название, конечно, шутка, но я живу по этому названию всерьёз…

Новая жизнь, реформы даровали народу свободу. Ликовать бы! А меня терзало другое, в душу вползал страх: так ли мы её понимаем? Умеем ли ею пользоваться? Тогда почему так напористо, даже агрессивно хлынули в нашу жизнь цинизм, хамство, неуважительное отношение к старикам, женщинам, жестокость по отношению к детям? Почему с экрана, со сцены вытолкнули любимых героев из народа — рабочих, крестьян, учителей, врачей? Как могло случиться, что в открытые шлюзы весьма своеобразно понятой «свободы» понеслась мутным потоком всякая гадость, нечисть, пошлость?

Меня мучила и другая мысль: как после распада большой страны жить дальше? Я не мог, не хотел поддаваться этому дикому рынку, ставить картины, потакающие низменным страстям, убогим вкусам. Я не хотел делать такие картины, где герои только тем и занимались напоказ, что теперь называют «любовью». Любовью занимаются животные, а люди — любят! Любят сердцем. Только это и есть Любовь, достойная Человека! Только такая Любовь и держит мир…

Меня возмущало, угнетало, как быстро и как много новоявленные «демократы» (я сознательно взял это слово в кавычки) выбросили за борт, лишили дела умных, талантливых, профессиональных людей. Выбросили этак походя, обозвав их «перевёртышами», «красно-коричневыми», унизив тем, что очернили, перечеркнули всё, что было прежде сделано ими хорошего. Этим они оскорбили множество знающих, опытных — настоящих мужиков…

Кстати, оскорблённым чувствовал себя и я: этих мужиков я нёс на экран. Мне хотелось, чтобы их больше ходило по земле — честных, совестливых, бескорыстных, живущих для людей. К слову — кто из моих героев строил на наворованное, отнятое у доверчивого народа с помощью различных махинаций себе виллы? Кто плескался в личных бассейнах или в морях там, за «бугром», как они говорят? Не напрягайтесь — не вспомните! Таких я не играл! Я не мог их играть — они мне органически противны…

***

ЛЮБИТЬ по-русски — это так любить своё дело, быть настолько ему преданным, что продолжать работать даже тогда, когда от бесчисленных проблем, не имеющих к творчеству никакого отношения, должны были бы опуститься руки.

Любить по-русски — это уметь быть отзывчивыми, сразу приходить на помощь, причём делать это со свойственной русской душе широтой, безоглядностью.

Любить по-русски — это уметь не просто терпеть (чего-чего, а на Руси этого в избытке), но и находить выход из, казалось бы, безнадёжных ситуаций.

Любить по-русски — это уметь жалеть…

И в этой любви — вся Россия, её люди, её душа… И её судьба — трудная, прекрасная, горькая, странная, интересная и… непредсказуемая. Как и её народ.