Уже много лет Марина не произносит слово «мама» и не разговаривает с ней. И по-прежнему уверена: в том, что она лишилась семьи, мужа, ребенка, виновата лишь ее мать…

В ДЕТСТВЕ Марина больше всего боялась трех вещей: казаться смешной, разговаривать с мальчиками и трагического маминого «Ты хочешь моей смерти!». Наверное, поэтому на всех школьных фотографиях у нее такой виноватый или испуганный взгляд.

Вера Ивановна родила дочь уже после тридцати, муж был намного старше ее и умер, когда Маринке было 4 года. Так что дочку пришлось растить одной. У матери тоже были свои страхи: что дочка свяжется с дурной компанией, не получит образование и не устроит свою жизнь — ведь у них нет опоры в лице отца и мужа. А истории, которые рассказывали друг другу сотрудницы бухгалтерии, где и работала Вера Ивановна, только подтверждали ее опасения. Неприятности и даже трагедии случались в таких приличных семьях, где были оба родителя, значит, одинокая мать тем более должна быть начеку.

И Вера Ивановна действительно была начеку. Она требовала от дочери только пятерок, после школы девочка должна была тот час же в сопровождении бабушки идти домой делать уроки или заниматься французским, по выходным была музыка. Девочки, с которыми Марина общалась в школе или по телефону, были на хорошем счету — за этой сферой строго следила бабушка, которая пасла внучку до прихода с работы матери. Все попытки дочери проявить самостоятельность пресекались излюбленной маминой фразой: «У меня больное сердце. Ты что, хочешь моей смерти?»

ПЕРВАЯ серьезная трещинка в отношениях матери и дочери произошла в шестом классе. Вера Ивановна, по ее словам, уже не помнит ту историю. А взрослая дочь до сих пор не может простить матери, что та не пустила ее вместе с одноклассниками и учительницей в Прагу. Все родители были в восторге: поездка на автобусе с проживанием в пансионе выходила недорогой, 150 долларов оказались по карману всем. Марина уже предвкушала неделю упоительной, самостоятельной жизни и обсуждала с одноклассницами, что надеть, что взять с собой… Но Вера Ивановна сказала «нет».

— Я не собираюсь баловать дочь и другим это не позволю, — заявила она классной руководительнице, попытавшейся отстоять ученицу.

— Вырастет — и пусть ездит куда хочет, а пока надо учиться, — пояснила она преподавателям языка и музыки.

— Сейчас такая страшная жизнь! Не заставляй меня беспокоиться. Или ты хочешь моей смерти? — это было сказано дочери.

О деньгах, кстати, разговора не было. Профессия бухгалтера оставалась доходной, несмотря на катаклизмы начала 90-х, и Вера Ивановна не скрывала, что искомая сумма не является для нее неподъемной. Марина и сама смогла в этом убедиться, когда, преодолевая угрызения совести, слазила в материнский тайник. Возможно, не обнаружив денег, она бы пожалела мать, поняла бы ее беспокойство. Но там лежала сумма даже большая, чем нужно было на поездку, и девочка разозлилась.

Впервые она ослушалась бабушку с мамой и после занятий долго бродила по улицам. И лишь подходя к дому испугалась: то ли предстоящего наказания, то ли возможной маминой смерти.

Сидящая передо мной молодая женщина уже не помнит всех подробностей той прогулки, в памяти остались лишь обрывочные картинки.

— Помню, я остолбенела перед киноафишей с фильмом «Красотка». У нас все в классе тогда обсуждали актеров, одна я была не в курсе. И еще почему-то запомнилась девочка, примерно моя ровесница, в блестящих лосинах. Я тогда даже не посмела мечтать об этом — мне ни за что не разрешили бы. Просто смотрела на девчонку и восхищалась ею…

Веру Ивановну эта жизнь не интересовала. Она целыми днями работала, вечерами смотрела телевизор, а выходные проводила за домашними заботами. По ее словам, кино было бесполезной тратой времени и денег, билеты в театр стоили непозволительно дорого (хотя деньги были, были — теперь Марина регулярно пересчитывала их в тайнике), а на дискотеки приличные девочки не ходили.

ТА ПРОГУЛКА для Марины не прошла даром. Она все еще боялась открыто спорить с матерью, но тайком выходила из повиновения. Бабушка постарела, и уже не могла повсюду сопровождать внучку. Главное — удачно соврать, скрыть, промолчать. И тогда можно было выкроить из времени, отведенного на магазин, полчаса, чтобы зайти в гости к единственной более или менее близкой подружке Наташке или на лавочке во дворе посплетничать с ровесницами о мальчиках.

Зачем доказывать маме, которая все равно не слышит, что мода изменилась? Есть более простой путь. Выйдя из квартиры, в подъезде, Марина несколько раз подворачивала пояс у своей прямой до середины икры юбки — получалась вполне подходящая длина. Из маминого тайника она стащила несколько мелких купюр и купила себе вошедшие в моду колготки-сеточки. Насмешки одноклассников над ее оторванностью от жизни и обидное прозвище «крыска» становились все реже. На 14 лет верная подруга Наташа подарила тушь и румяна, и вскоре, к удивлению одноклассников, серая мышка оказалась фигуристой блондинкой.

Вера Ивановна поняла, что в их отношениях с дочерью что-то не так, только когда Марина осталась ночевать у подруги, не предупредив мать. Вернувшуюся на следующий день дочь мама прямо с порога назвала проституткой и отхлестала по щекам, не слыша, как девушка твердит: я была у Наташки.

— У меня больное сердце, я так переживала за свою девочку, — вспоминает тот давний случай Вера Ивановна. — Я ей говорила, неужели ты хочешь, чтобы я умерла. А она: мне все равно. Нынешние дети все такие бесчувственные эгоисты. Ведь можно было позвонить, предупредить…

Но Марина и сейчас уверена, что нельзя:

— Звонишь ей от подруги, мол, я побуду в гостях. А мне тут же: приходи немедленно, нечего там делать. Если сейчас же не вернешься, больше мать не увидишь. После этого какие разговоры с подругами — посидишь немного, как на иголках, и тащишься домой.

Больше всего, по словам взрослой Марины, в тот день ее поразил не агрессивный гнев матери и не ее пощечины — а то, что она была живой и здоровой, и даже вполне энергичной. Оказывается, мамино сердце совсем не больное — это открытие настолько потрясло Марину, что она бросилась наверстывать упущенное за прежние годы.

Теперь она бывала на всех школьных дискотеках и днях рождения, ходила в кино, где в темноте целовалась с новым поклонником. Марина не задумывалась, нравится ей все это или нет. В 16 лет так много хочется попробовать, пережить, к тому же ее подталкивала мысль, что из-за дурацких запретов она и так опаздывает…

В классе Марина считалась самой «крутой» девушкой. Она могла во сколько угодно возвращаться домой, умело использовала ненормативную лексику в разговорах не только с одноклассниками, но и с матерью, и у нее был молодой человек на несколько лет старше ее. Вместо последних двух уроков она проводила время у него дома — так, как девочки из ее класса еще не отваживались. Она давно уже не получала пятерки, но это ее волновало меньше всего, а в ответ на мамины причитания она лишь захлопывала перед ее носом дверь.

ЧТО она беременна, Марина поняла не сразу, но по привычке посчитала: пока мама не знает — проблемы не существует. Вера Ивановна же заподозрила неладное, лишь когда стройная фигурка дочери начала постепенно полнеть.

— Может, это глупо, но мне очень хотелось ребенка, — вспоминает Марина. — Я думала: буду для него идеальной матерью, не такой, как моя. Буду все для нее делать — мне хотелось, чтобы была девочка, буду понимать ее. Я должна была родить почти в семнадцать — нормальный возраст, все было бы хорошо…

Когда Вера Ивановна убедилась, что дочь беременна, то в буквальном смысле посадила ее под замок. Все дни проходили в маминых рыданиях и гневных выкриках: негодяй, совратитель, проститутка, нищета, аборт…

— Я не буду убивать свою дочку! — чуть не плача твердила Марина.

— Какая дочка, — кричала Вера Ивановна, — ее еще нет. А вот мать свою ты убьешь, и бабушку тоже. Она ничего не должна знать, она не переживет такого позора.

Телефон был отключен, в школе сказали, что у Марины тяжелое инфекционное заболевание и к ней никого не пускают, она была совершенно одна и беспомощна. И на сроке в восемь месяцев сдалась.

В роддоме ей ввели специальное вещество, которое умерщвляет плод, и затем вызвали преждевременные роды. Выписываясь из больницы, Марина не удержалась и спросила у врача, кто должен был родиться. Она очень хорошо помнит и ответ акушерки, и ее безжалостный голос:

— У тебя и так родилась. Девочка. Только мертвая.

Маринин приятель так никогда и не узнал, что должен был стать отцом.

Я СПАСАЛА ее от позора, от нищеты, — твердит мне, своей случайной знакомой, Вера Ивановна. — Что бы она делала одна с ребенком на руках? Ни образования, ни работы…

Вере Ивановне сейчас за шестьдесят, она живет абсолютно одна в большой двухкомнатной квартире. Бабушка умерла несколько лет назад, в ее квартире, тоже двухкомнатной, живет Марина, и тоже совершенно одна. Дочь с матерью не разговаривают уже лет пять, хотя по большому счету их общение прекратилось еще тогда, в 10-м классе.

— Сама удивляюсь, как я смогла закончить школу, — говорит Марина. — Думаю, учителя ставили мне отметки с закрытыми глазами, им ведь тоже не хотелось, чтобы все вылезло наружу. Представляете, какой скандал: школьница сделала аборт. А в институт не пошла, потому что хотелось зарабатывать деньги и не зависеть от нее, — Марина не скрывает, что слово «мама» для нее не существует.

Она закончила парикмахерские курсы, деньги на которые привычно взяла из маминого тайника, и устроилась на работу в салон. После смерти бабушки осталась квартира, в которую Марина тут же переехала. Вскоре девушка выскочила замуж — за серьезного молодого человека, который ходил к ней стричься. А спустя несколько месяцев узнала то, что ее мать давно знала от врачей: после аборта она не сможет иметь детей, и даже зачатие в пробирке ей не поможет.

Ее брак продлился недолго. Муж, оскорбленный невниманием жены, завел любовницу, а потом и вовсе переехал к ней, когда она забеременела.

— Это на твоей совести, — заявила матери Марина, когда получила свидетельство о разводе. — То, что я потеряла мужа. То, что я лишилась ребенка. То, что у меня ничего нет.

С тех пор дочь с матерью ни разу не разговаривали.

Прощаясь с Мариной, я все-таки задала вопрос, мучавший меня:

— Неужели вам ни разу не захотелось позвонить матери? Поговорить с ней, в конце концов узнать, как она себя чувствует?

— А зачем? Услышать, что я доведу ее до смерти? Да вот только она до сих пор жива и здорова, а моего ребенка нет. Иногда думаю, может, взять кого-нибудь из детдома? Я была бы хорошей матерью, уж лучше, чем она…

Что тут ответишь. Ведь Вера Ивановна тоже желала дочери только добра — так, как она это понимает. И странно, что две взрослые женщины, у которых никого больше нет на всем белом свете, не желают понять и простить друг друга.