15.04.1862 года, т.е. 145 лет тому назад, появился на свет человек, который, вполне вероятно, смог бы спасти Россию от Октября, а может быть, и от Февраля, если бы его не остановила пуля. Звали человека Петр Аркадьевич Столыпин.

По образованию, скорее западноевропеец. Родился в Дрездене, детство и юность провел в Литве, летом отдыхал в Швейцарии, учился в Виленской гимназии, вплоть до сорока лет служил в западных губерниях. Наконец, окончил Петербургский университет, который, сохраняя петровские традиции, был и тогда в большей степени проникнут западным духом, чем остальные имперские учебные заведения. Впрочем, вся эта прозападная выучка ни в малейшей степени не отменяла того факта, что Столыпин был истинно русским человеком и не декоративным, а подлинным патриотом своей страны. Именно такой человек и мог взглянуть на Россию свежим взглядом, а если представиться возможность, то и подкорректировать ее курс.

Такая возможность представилась, Петр Столыпин стал российским премьером, правда, уже в максимально неблагоприятной обстановке. Империя со всей очевидностью движется к катастрофе. За спиной слабый монарх. Рядом никого. В России идет динамитная война (только на премьера совершено больше десятка покушений, после взрыва инвалидом стала его дочь), но старейший кадет Петрункевич заявляет о невозможности для либералов осудить террор, ибо это будет «моральной гибелью партии».

Пресса травит Столыпина, обвиняя его в том, что он перенес на русскую почву австрийские военно-полевые суды. В Думе рассуждают о «столыпинском галстуке» - виселице. В ответ всем своим недругам он произносит: «В тех странах, где еще не выработаны определенные правовые нормы, центр тяжести, центр власти лежит не в установлениях, а в людях. Людям свойственно и ошибаться, и увлекаться, и злоупотреблять властью. Пусть эти злоупотребления будут разоблачаемы, пусть они будут судимы и осуждаемы. Но иначе правительство должно относиться к нападкам, ведущим к созданию настроения, в атмосфере которого должно готовиться открытое выступление; эти нападки рассчитаны на то, чтобы вызвать у правительства, у власти паралич и воли, и мысли. Все они сводятся к двум словам, обращенным к власти: «Руки вверх!» На эти два слова, господа, правительство с полным спокойствием, с сознанием своей правоты, может ответить только двумя словами: «Не запугаете!»

Даже умный Витте, чьи идеи во многом пытался реализовать Столыпин, наблюдает за ним с дремучей ревностью отставника: «Покушение на жизнь Столыпина... имело на него значительное влияние. Тот либерализм, который он проявлял... начал постепенно таять, и, в конце концов, Столыпин... водворил в России... террор... По мере того как Столыпин входил в эту тьму, он все более... заражался этой тьмой, делаясь постепенно все большим... обскурантом, все большим... полицейским».

Упрек Столыпина в обскурантизме более чем несправедлив. Особенно в устах Витте, политика, который и сам прекрасно понимал, что без жестких полицейских мер и одновременно реформ страну не спасти. По сути, Петр Столыпин продолжал дело Витте, только с еще большей решимостью. Этому способствовали и характер, и сама ситуация в стране. Там, где премьер Витте мог позволить себе компромисс, премьер Столыпин уже не мог. Там, где реформатор Витте делал шаг, реформатору Столыпину приходилось делать десять. Но направление движения было тем же самым.

В отличие от Витте Петр Столыпин не мог уже удовлетвориться таблеткой-транквилизатором, вроде Манифеста 17 октября, он выводил страну из жесточайшего припадка.

Главную свою надежду Столыпин связывал с аграрной реформой. Он, как и многие другие, понимал, что если крестьянина вывести, наконец, из общины и сделать из него собственника, то это уменьшит риск революционного взрыва. Некоторые считают, что к реформе подтолкнул его прусский опыт. Об этом, например, писала в воспоминаниях его дочь Мария. Одно из имений Столыпиных находилось недалеко от Пруссии, премьер часто там бывал и мог сравнить положение русского и прусского крестьянина. Возможно. Во всяком случае, прусский закон 1821 года, а Столыпин о нем наверняка знал, устанавливал: «Принимается без доказательств, что всякий раздел общих угодий служит благу земельной культуры».

На свой личный вклад в дело аграрной реформы претендовал и бывший министр иностранных дел России Извольский: «С особым удовольствием я наблюдал, что Столыпин все более и более склоняется к уничтожению общинного владения и к установлению мелкой индивидуальной собственности для крестьян. Чтобы убедить его еще больше, я показал ему интересную работу по истории аграрных реформ в Европе... Моя работа в высшей степени заинтересовала Столыпина, и я думаю, что она играла немалую роль в создании его собственных проектов аграрных реформ».

И это возможно. Хотя искать какой-то один западный источник, послуживший Столыпину примером, - дело бесперспективное. Правильнее говорить о западном опыте в целом. Но и это не совсем точно. Премьер изучал все, что мог найти по этому вопросу, но прежде всего конечно обращался к российским наработкам. Ну, а сколько в России спорили по поводу крестьянской общины, хорошо известно. Так что Столыпину было, где черпать информацию. Да и начал размышлять на эту тему Столыпин задолго до того, как стал премьером.

К 1906 году идея приобрела окончательные черты. «У нас нет прочно сложившегося мелкого землевладения, которое является на Западе опорой общественности и имущественного консерватизма, - писал он царю. - Нет у нас и тех консервативных общественных сил, которые имеют такое значение в Западной Европе и оказывают там свое могучее влияние на массы, которые, например, в католических частях Германии сковывают в одну тесную политическую партию самые разнообразные по политическим интересам разряды населения: и крестьян, и рабочих, и крупных землевладельцев, и представителей промышленности. У нас нет ни прочной и влиятельной на местах аристократии, как в Англии, ни многочисленной зажиточной буржуазии, столь упорно отстаивающей свои имущественные интересы во Франции и Германии. При таких данных в России открывается широкий простор проявлению социальных стремлений, не встречающих того отпора, который дает им прочно сложившийся строй на Западе, и не без основания представители международного социализма рассматривают иногда Россию как страну, совмещающую наиболее благоприятные условия для проведения в умы и жизнь их учений».

Практическую подготовку к радикальной аграрной реформе в правительстве начал еще Витте, под руководством которого два года проработало «Особое совещание о нуждах сельскохозяйственной промышленности». Витте прекрасно понимал проблему, но ему не хватило решимости перейти к практическим действиям. Тем больше заслуга Столыпина, он пошел на реформу, несмотря на яростное противодействие ей со стороны самых разных политических сил и авторитетных в России личностей. Чего стоит, например, следующее письмо, написанное премьеру Львом Толстым: «Не могу понять того ослепления, при котором вы можете продолжать ужасную деятельность - деятельность, угрожающую вашему материальному благу (потому что вас каждую минуту хотят и могут убить), губящую ваше доброе имя... Ведь то, что делается теперь с этим нелепым законом 9-го ноября, имеющим целью оправдание земельной собственности и не имеющим за себя никакого разумного довода, как только то, что это самое существует в Европе (пора бы нам уже думать своим умом)».

Закон, о котором упоминал Толстой, или, точнее, Указ от 9 ноября 1906 года, с тяжелым бюрократическим названием «О дополнении некоторых постановлений действующего закона, касающихся крестьянского землевладения и землепользования» и стал тем фундаментом, на котором выстроена вся столыпинская аграрная реформа. Кстати, здесь два великих русских писателя - Толстой и Достоевский - не сходились категорически. Достоевский писал: «Если хотите переродить человечество к лучшему, почти что из зверей наделать людей, то наделите их землею - и достигнете цели».

Не вдаваясь в детали реформы, замечу лишь, что она носила, безусловно, революционный для России характер и являлась прямым продолжением реформы Александра II. Царь-реформатор раскрепостил крестьян, дав им возможность покинуть помещика и стать свободной личностью. Премьер-реформатор раскрепостил крестьян, дав им возможность уйти из-под не менее тяжкого бремени общины и стать свободным землевладельцем.

Столыпин завершал дело царя «Освободителя», но уже в тот момент, когда время было катастрофически упущено. В 1920 году один из ближайших помощников реформатора Александр Кривошеин в эмиграции констатировал: «Трагедия России в том, что к землеустройству не приступили сразу же после Освобождения... Если Западная Европа, треща и разваливаясь, еще обошлась без большевизма (и обойдется), то потому, что земельный быт французского, немецкого, английского, итальянского фермера давно устроен».

Кстати, радикальный характер столыпинской реформы заставил во многом пересмотреть свои взгляды на общину даже профессиональных русских революционеров. Они оказались в довольно сложном положении, что хорошо видно из признания известного в те времена марксиста Череванина: «Успехом среди части марксистов пользуются аграрные мероприятия господина Столыпина... То, что эти мероприятия исходят от представителя реакции и даже вводятся с реакционными целями, вносит, несомненно, диссонанс в это сочувствие и делает несколько неприличным и неудобным публичное его заявление». Ленин, не взирая на «приличия», высказался куда более определенно: «Это - откровенно помещичья программа. Но можно ли сказать, что она реакционна в экономическом смысле? Ни в коем случае... Это законодательство, несомненно, прогрессивно в научно-экономическом смысле».

Подобные признания дались марксистам не без труда, поскольку дискуссия о русской общине, в которой принимал участие и сам Маркс, так и не получила завершения к моменту начала столыпинских реформ. Сам «основоположник научного коммунизма» лишь констатировал здесь особый, отличный от Запада русский путь, но так и не дал объяснения: хорошо это или дурно для русской революции. «На Западе, - писал Маркс, - дело идет... о превращении одной формы частной собственности в другую форму частной собственности. У русских же крестьян пришлось бы, наоборот, превратить их общую собственность в частную собственность».

Огромную путаницу во взглядах на общину, что существовала во множестве голов, начиная с титанического черепа Маркса и кончая узким лбом провинциального русского жандарма, свел воедино Витте: «Одна и, может быть, главная причина нашей революции это - запоздание в развитии принципа индивидуальности, а, следовательно, и сознания собственности и потребности гражданственности, в том числе и гражданской свободы... Чувство «я» - чувство эгоизма в хорошем и дурном смысле - есть одно из чувств, наиболее сильных в человеке...

Единственный серьезный теоретический обоснователь экономического социализма - Маркс более заслуживает внимания своею теоретической логичностью и последовательностью, нежели убедительностью и жизненной ясностью. Математически можно строить всякие фигуры и движение, но не так легко их устраивать на нашей планете при данном физическом и моральном состоянии людей. Вообще социализм для настоящего времени очень метко и сильно указал на все слабые стороны и даже язвы общественного и государственного устройства, основанного на индивидуализме, но сколько бы то ни было разумно-жизненного иного устройства не предложил. Он силен отрицанием, но ужасно слаб созиданием».

Столыпин стал для России антиподом Маркса, противопоставив революционному пути свой эволюционный путь, который к тому же в отличие от марксизма не игнорировал, а как раз учитывал человеческую природу - то самое «я», о котором упоминает Витте. Более того, Столыпин даже выиграл сражение. Его аграрная реформа дала результаты, а жесткие полицейские меры позволили приглушить революцию. Он, правда, проиграл войну, но поистине непобедимому противнику - времени. Благодаря усилиям Столыпина в России появился крепкий крестьянин, а освоению Сибири, куда двинулись в поисках земли и свободы многие переселенцы, был дан мощный импульс, однако реформа не поспевала за революционным потопом.

О блестящих результатах преобразований свидетельствовали многие иностранные специалисты. Германская правительственная комиссия во главе с профессором Аугагеном, посетившая Россию накануне войны в 1914 году, сделала тревожный для Вильгельма II вывод о том, что по завершении земельной реформы в России война с русскими будет не под силу никому. Но еще более примечательны слова немецкого ученого Прейера, изучавшего русскую деревню до и после реформы: «Русский самостоятельный крестьянин из фаталиста все более превращается в предприимчивого земледельца - европейца. Этот процесс идет медленно, но безостановочно».

«Медленно и безостановочно»? Не верно. На самом деле русские шли вперед фантастически быстро. Просто слишком поздно начали. Поэтому большевики и сумели процесс остановить. Трансформация русского крестьянина в европейца была вновь отложена, а предприимчивость объявлена смертным грехом.