При появлении на экране или просто при упоминании имени Владимира ЭТУША лица расплываются в улыбках. Однако разговор с прославленным актером в преддверии очередной годовщины окончания войны (на которую он ушел добровольцем) и его дня рождения (6 мая Владимир Абрамович отметил 84-летие) получился невеселым. Поколение, к которому мастер принадлежит, по его мнению, все больше оттесняется на обочину общественной жизни и удостаивается должного внимания только раз в году – 9 Мая. Да и память о войне все чаще используется политиками и людьми культуры для неблаговидных спекуляций.

– Владимир Абрамович, в последнее время было много поводов для воспоминаний о войне. Кипели страсти вокруг мемориала в центре Таллина, в Думе по второму кругу обсуждался закон о символических копиях Знамени Победы, президент заявил, что отныне 9 Мая будет всегда отмечаться на «юбилейном уровне». Чего, по-вашему, во всем этом больше – праведных чувств или политиканства?

– Думаю, здесь все-таки соединение и того, и другого. Политики никогда не упускают случая поиграть, как вы говорите, на чьих-то праведных (или не очень праведных) чувствах. С другой стороны, мне понятна логика людей, говорящих: «Я был на войне». Или: «Там были мои близкие». И на этом основании требующих уважать символы Победы и на государственном, и на всенародном уровне. Я ничего плохого не вижу в том, что теперь 9 Мая рядом с флагом России будут вывешиваться копии красного знамени, поднятого над Рейхстагом. Правда, что-то мы не слышали, чтобы этот новый закон принимался, «идя навстречу пожеланиям трудящихся». Скорее всего, депутаты просто уловили настроения в массах… Что касается истории с перезахоронением останков наших солдат на военном кладбище в Таллине и переносом туда памятника – здесь и с их, и с нашей стороны гораздо больше политики, чем нормальных человеческих чувств.

Особенно это проявилось в молодежных пикетах у эстонского посольства в Москве. Понятно, что эта акция была ангажирована властью. Но, вы знаете, сейчас не ангажированы разве что митинги обманутых дольщиков. Им я верю, как верю голодающим ученым или шахтерам, которым не на что жить. А круглосуточные пикеты у посольства… Хорошо бы, чтобы эти ребята с такой же энергией заботились о солдатских могилах у нас, в России, выступали в защиту ветеранов, которые еще живы.

– В День Победы всегда много высоких слов говорится о героизме, о подвигах и почти ничего о том, что для вашего поколения война – самые золотые четыре года. Как вы на войне жили? Вообще жизнь на войне что-нибудь общее имеет с тем, что мы называем жизнью?

– Нет. Ничего общего... Вы мне задали, простите, очень наивный вопрос. Я вставал тогда, когда надо было встать, не с постели, а со дна окопа или с голой земли, где пришлось заночевать. Никакого транспорта у нас не было, и в ночные марши я держался за телегу, чтобы не заснуть. До сих пор помню ощущение тяжести ног. Я воевал на юге, там чернозем, и после дождя ноги становились вдвое, если не втрое тяжелее. Земля, налипшая на сапоги во время двадцатикилометрового марша, очень ощутима.

Помню, как заболел ангиной, но должен был идти вперед вместе со всеми. Зимой, в январе, несмотря на температуру и ужасную резь в горле. Я взял котелок, наполнил его из колодца и по пути прихлебывал из котелка ледяную воду, чтобы немного смягчить боль. Когда пришли в пункт назначения, где сосредотачивались войска, деревня вся была уже занята теми, кто пришел до нас. Мы расположились на ночлег на лесной поляне. Шел снег, я завернулся в плащ-палатку и... проснулся здоровый. Как это объяснить, не знаю. Наверное, просто молодой был.

– Мне приходилось беседовать о войне с Булатом Окуджавой, и он с горечью говорил, что мы, особенно в самом начале, несли такие потери, потому что в обществе царили шапкозакидательские настроения. То есть воевать мы всерьез готовы не были. Реальность оказалась совсем не похожа на лозунги о короткой войне и победе малой кровью. Вы согласны с этим?

– Не знаю. Потому что об этом никогда не думал. Наверное, я был свободен и от иллюзий, и от комплексов по поводу их исчезновения, благодаря моим лейтенантским погонам. Большая кровь – была. Грязь, холод и вши – были. Но говорить о своей слабости, беззащитности, о том, что меня обманули, – нет, мне и тогда, и потом такое в голову не приходило. Не хочу, чтобы это прозвучало помпезно и громко, но моя задача была выполнить приказ командования и свой воинский долг. Вы спросили, как я жил на войне? Так вот, прежде всего, жил этим.

На каком-то военном совете помощник командира полка по политической части заявил: «Этуша надо было бы за это расстрелять». Уже не помню, за что. Полк – хозяйство большое, неполадок случалось много. Но помню, как он это сказал. И спросил меня: «Верно, Этуш?» Я встал и ответил: «Никак нет, товарищ подполковник. Врете». – «Садитесь». Я сел. И никто меня не расстрелял. А запросто могли. Жизнь на войне, о которой вы меня так настойчиво расспрашиваете, от просто жизни отличалась другим пониманием слова «долг». Другой ценой этого слова. Как вам объяснить? Был случай, когда я находился в цепи, и рядом со мной солдату осколком пробило легкое. Воздух в легком не держался, пенилась кровь, и нужно было заткнуть дырку, чтоб он мог дышать. Я это сделал. Он сразу задышал, глубоко, жадно, я подтянул его к себе, приподнял повыше… и в этот момент его голова откинулась. Осколок, метивший в меня, попал в него. Такая вот жизнь на войне...

– А музам на ней место было?

– Нет. Командованию, наверное, в этом плане больше везло. А на моей памяти, в моем быту – никаких муз. Один только раз к нам прилетел очень скромных возможностей ансамбль. Тенор в гимнастерке перед концертом шарфиком прикрывал горло, хотя лето было. Когда он козлиным голосом запел, стало ясно, что прикрывать ему особенно нечего. И еще была пара сценок танцевальных – вот и все музы.

– Когда вы вернулись с войны…

– Я был герой! И по самоощущению, и ловя на себе взгляды людей, меня окружавших. Я ходил в той шинели, в которой меня ранило, даже спал в ней. И слово «победа» на очень глубоком уровне было связано с этим ощущением себя победителем.

– А когда вы стали актером, воспоминания о войне вам пригодились?

– Конечно. Любой опыт в актерской работе (с иронией) «пригождается»… Другое дело, что ролей, непосредственно связанных с войной, у меня не было. Я играл немецкого полковника в «Молодой гвардии», позже играл энкавэдэшника в фильме «Председатель», который, кстати, недавно показали по телевизору к сороковому дню смерти Ульянова. Там, правда, события происходят уже после войны, но мой персонаж, понятно чем занимавшийся на фронте, продолжает судить людей по законам военного времени. Когда партийное начальство обсуждает жалобы на героя Ульянова – безрукого председателя колхоза Трубникова, который тоже – но по-своему – живет, как жил на войне, и других не жалея, и себя не щадя, мой энкавэдэшник кивает на портрет Сталина (входит в образ, говоря с кавказским акцентом): «Трубников-Шмубников… Он, значит, хочет баранку кушать, а народ не хочет баранку кушать?»

– Не могу не спросить, а товарищ Сталин как-то повлиял на этот образ и на образ товарища Саахова из «Кавказской пленницы»? Саахов и френч носит, и со сталинским акцентом произносит свои сентенции.

– Я думал об этом. Я, кстати, Сталина играл в одной пьесе, название которой теперь даже не помню. Но вот так прямолинейно возводить родословную товарища Саахова к товарищу Сталину было бы неверно. Сталин повлиял на все и на всех. Как прежде царь давал своим боярам наделы «на кормление», так советская власть давала товарищам сааховым власть «на местах», и они себя там чувствовали удельными князьями. Сталин был на самом верху пирамиды, и удельные князья не могли не оглядываться на него. Потому что благодаря Сталину они оценивали судьбы людей в баранах и профсоюзных путевках. Так что дело совсем не в акценте и не в «сталинском» френче.

– Вы можете назвать какие-то удачные произведения, спектакли и фильмы за последние полтора десятилетия, связанные с войной?

– Нет, не могу. Снимаются телесериалы, ставятся спектакли, но все это не становится крупными явлениями. Рушатся принципы, и повсюду царит удивительный цинизм. Я не ходил на «Голую пионерку» в «Современнике», наделавшую столько шума, потому что мне было достаточно пересказа, о чем эта «пьеса о войне». Я понял, что зрители ломятся на нее не из желания узнать какую-то новую правду, а потому, что уже само название им обещает весьма сомнительные удовольствия. Модный Серебренников ставит на сцене МХТ примерно то же самое. Догадываюсь, что коммерческий успех и здесь учитывается в первую очередь, но не понимаю, почему Художественный театр позволяет такое демонстрировать на своих подмостках. И заметьте, под обаяние цинизма и пошлости – сути того, что называется словом «попса», – подпадают люди уже не молодого, а старшего театрального поколения. О качестве попсы уже разговор не идет, но ее количество!.. И тот интерес к попсовым персонам, который постоянно подпитывается и газетами, и телевидением! О какой новой «Войне и мире» может идти речь! Это никому не нужно, потому что не модно. Мне особенно печально, когда я прихожу к выводу, что все это в таких массовых масштабах не может совершаться без санкции власть предержащих. Если хочешь ставить такой спектакль – пожалуйста, у нас цензуры нет. Но ставь его где угодно, только не в театрах, историей которых мы гордимся.

– Владимир Абрамович, вот вы сказали, что, придя с войны, себя чувствовали героем. Это ощущение долго продолжалось?

– Непростой вопрос.

– Я ведь почему спрашиваю: уже в фильме «Белорусский вокзал», снятом всего спустя четверть века после войны, фронтовики были показаны «потерянным поколением». Потерянным – потому что их, героев, просят посторониться. Значит, уже тогда началось то, о чем сегодня мы говорим с горечью.

– «Отойди-подвинься» – тенденция мировая. Тут ничего поделать нельзя: одно поколение приходит на смену другому.

– Но только не ценой утраты преемственности, о чем вы говорили в связи с тем, что сегодня творится в нашей культуре. Как же мы, народ-победитель, такое допустили?

– Как допустили? А вы оцените размеры комнаты, в которой мы с вами разговариваем, – кабинета художественного руководителя «Щуки», Института имени Щукина, которым я являюсь. Я отдал, уходя с поста ректора института, моему преемнику свой большой кабинет. Я приобрел за время ректорства вон тот особняк напротив, где сейчас режиссерский факультет. Недавно один журналист меня спросил, ощущаю ли я себя национальным достоянием. Я сказал: «Не ощущаю». Какое к черту национальное достояние! Нет, я ни на что не жалуюсь, я работаю в институте, продолжаю играть в театре, на сцену которого впервые вышел еще студентом, в 40-м году. Я один из немногих народных артистов СССР. Но одно дело – трезвое понимание того, что ты растешь, то есть двигаешься из одной возрастной категории в другую. А когда тебя только потому, что возрастная категория другая, выносят за скобки, понимание тебе отказывает.

Знаете, для нас, бывших ректоров российских вузов, придумали такую должность – президент. Я получил извещение об этом от Садовничего, возглавляющего Союз ректоров. Пришел с письмом, где ко мне обращаются: «Господин президент», к своему преемнику. Знаете, что он мне сказал? «Владимир Абрамович, но ведь вы у нас уже художественный руководитель, поэтому давайте будем «президент» писать в скобках». Я сказал: «Нет, дорогой. Президент в скобках быть не может». Это кому-то покажется мелочью по сравнению с униженным положением большинства моих сверстников. Но такие мелочи отражают главное, что государство так долго не желало видеть в упор. Уход нашего поколения закономерен. Однако масштаб события, которому мы оказались причастны, и то, что мы пока живы, – это, мне кажется, дает нам право на более красивый уход. Мы ведь – как последняя шеренга парада 1945 года.

– Сколько сегодня осталось в живых ваших однополчан?

– Один. Живет в Нальчике. Мы очень давно не виделись, но переписываемся. Должен признаться, что и на встречи фронтовиков я давно не хожу. То, как они проводятся, выглядит или слишком официозно, или весьма жалко. Так что в День Победы поднимаю рюмку один дома.

– Владимир Абрамович, вы родились 6 мая. Вы помните, как отметили свой день рождения в 45-м?

– Никак. Зато отмечал День Победы у Большого театра. Несколько дней все ждали: вот-вот об окончании войны сообщат. И это был праздник.

СПРАВКА

Владимир Абрамович ЭТУШ родился в Москве. Его отец был дважды репрессирован. Первые месяцы войны Владимир Этуш, студент Театрального училища им. Щукина, провел на сооружении оборонительных рубежей под Москвой. Затем подал заявление на курсы военных переводчиков и уехал в Ставрополь. На фронте попал в стрелковый полк, сражался в горах Кабарды и Осетии, принимал участие в освобождении Украины. Награжден орденом Красной Звезды, медалями. В 1944 г. был тяжело ранен и после госпиталя демобилизовался. В 1945 году, по окончании училища, его зачислили в труппу Театра им. Вахтангова. Среди его лучших ролей, сыгранных в театре, – Лаунс («Два веронца» У. Шекспира), Бригелла («Принцесса Турандот» К. Гоцци), Купо («Западня» Э. Золя), Марвульо («Великая магия» Э. де Филиппо), Журден («Мещанин во дворянстве» Ж.-Б. Мольера), князь К. («Дядюшкин сон» по Ф. Достоевскому). С 1953 года Владимир Этуш снимается в кино, в основном в характерных и комедийных ролях. В 1984 году ему было присвоено звание «Народный артист СССР». 16 лет он был ректором Театрального училища (ныне института) им. Щукина, а в 2003-м стал его художественным руководителем.