В лицеях и гимназиях по-прежнему нудно и серо проходят классика, убивая изумительную гармонию его поэтики бездарным анализом. Множество людей с «верхним» образованием морщат лоб, силясь вспомнить что-то из Пушкина: три-четыре строчки из «Лукоморья», из «Царя Салтана» или «Онегина».

А между тем, о солнечном боге русского Парнаса написаны горы книг. Высказываются тысячи суждений. Застолбить участочек на неистощимой этой золотоносной жиле может любой желающий.

Вот об этом – разговор с учёным – филологом Ритой Клейман.

- Вам не обидно, Рита Яковлевна, что Пушкина низвели в народной толще до персонажа анекдотов?

- И пусть «растаскивают», пусть каждый унесёт свой кусочек: кто строчку, кто образ, кто анекдот о Пушкине – полезно всем, а от него не убудет. Чем больше разрывают его на лоскуты, тем более цельным он становится. Каждый приобщается к нему в меру своего понимания. Любое прикосновение к Пушкину – благо. Здесь такая жизнедарующая энергетика, что плохо не может быть никому.

- Меня пытались убедить, что Александр Сергеевич был уродом. Но сколько ни вглядываюсь в его портреты – красивее мужчины нет…

- Он был конопат, рыж, ростика небольшого. Лицеисты звали его помесью тигра с обезьяной. А талия была – тоненькая. Девицы не могли состязаться с поэтом по части стана, мерялись, и он всегда побеждал. Синеглазый, курчавый. Негритянская чернота под ногтями, рот африканца. И всё равно красавец. Для нашего менталитета идеал мужчины – Пушкин.

Одиночество без жалоб

- Всякий раз, когда читаю «Отцов пустынников», - слёзы наворачиваются. Страшно признаться, но пушкинские стихи я не воспринимаю в больших дозах. Несколько столбцов – и наступает эстетическое перенасыщение.

- И я не позволяю себе «переедать» Пушкина. Разрешаю изредка, как праздник души, как драгоценное, изысканное вино, и не взахлёб, а понемножку, по глоточку. И всегда испытываю катарсис – очищение через потрясение. Он знал это, чувствовал заранее, что оставляет нам пиршественный стол на века…

- Ученые заложили отрывки из ше­девров в компьютер, и машина доложи­ла: самые информативные в мире тек­сты - пушкинские. Ни грамма «воды», одни «выжимки».

- Это уже общее место: столько плас­тов смысловых сокрыто в каждом слове его! Почему я открыла для себя пушки­ниста Гершензона, земляка-бессарабца, гения серебряного века, известного толь­ко горстке интеллектуалов? Он обнару­жил в Пушкине такие глубины философ­ские, о которых никто не догадывался. На рубеже тысячелетий, на краю страш­ной бездны нам нужны советы бывалых, вроде Гершензона, переживших стыков­ку веков. И помог им Пушкин. И нам он протягивает руку, чтобы перетянуть че­рез эту бездну.

- Любую масштабную личность, ти­тана, живущего среди людей, которые ему по колено, мучает ледяное одино­чество. Пушкин избежал сей смертной тоски. Или это иллюзия?

- Он, конечно же, знал себе цену. Знал, что вестник и послан с миссией через образы искусства нести высшую правду и свет, льющийся из миров иных. Знал, что гений. Это осознавалось им как крест и как сугубо личная трагедия. О бесконечном его одиночестве мы можем только догадываться. Вот почему я очень люблю «Пророка». С какой мукой и тоской прочёл он однажды его публике, и все поняли, о ком идёт речь. Он был одинок, как Христос, без всяких жалоб.

БЕС АРАПСКИЙ

-   ЛИТЕРАТУРНУЮ Москву взбала­мутила книжка, объясняющая мучени­ческие кончины русских гениев. В ней доказывается, что смертью своей Пуш­кин развязал кармические узлы, завя­занные 130 своими любовными связями (удесятиренная чертова дюжина). Заму­тил, дескать, колодец духовности распут­ством. Каплей, переполнившей чашу, стала «Гавриилиада», в которой не прос­то снижен, а унижен образ сверхмирской женственной красоты - Девы Марии...

-   Пушкина нельзя судить по законам пошлого большинства. Он жил да из­нос. Спешил. Знал, как мало ему отпу­щено. Все, что он написал, - свято и на­веки. Пушкин любил Богоматерь. «Гав­риилиада» - это шутка, карнавальный смех. В средневековье рядом с благочес­тием уживались карнавальные кощун­ства и богохульства... «Гаврилиада» -мальчишество, юношеское хулиганство, эпатаж, а не религиозный бунт. С такой же легкостью, не вкладывая зловещего смысла, подписывал Пушкин свои бес­сарабские послания на родину;  «Бес арапский».

УСПЕЛ БОЛЬШЕ ВСЕХ

- «ТЕМЕН жребий русского поэта, неисповедимый рок ведет Пушкина - под дуло пистолета, Достоевского – на эшафот», - горевал Максимилиан Во­лошин. Намеренно рано, в расцвете сил из мира этого были вырваны носители светлых миссий - Грибоедов, Пушкин, Лермонтов. И все же Пушкин успел колоссально много - больше всех. Имя его издавна привыкли связывать с началом золотого века русской литературы.

- Ослепительный поток небывалых творений, превосходящих все ранее соз­данное без сравнения, хлынул из-под его пера. Многомерное и многогранное его творчество победило пространство и время. На каком языке говорили до Пушкина? Архаичном, пересыпанном старославянизмами, или же на «парле франсе». Он создал современный, плас­тичный, богатый и выразительный рус­ский язык. Пользуясь совершенным этим инструментом, разработал и раз­вил ряд жанров, образов и идей.

- Идея-примат: этика выше амораль­ного государства...

- Пушкин был державник в вы­соком смысле слова. Именно здесь, в Бессара­бии, начал раз­мышлять он об исто­рии государства рос­сийского, о будущнос­ти, о роде и родине как об однокоренных словах. (За каламбуром «Бес арапский» проглядывается рифма судьбы: Абиссиния – Бессарабия. Арап Ибрагим Ганнибал, предок его, по одной из версий попал к Петру через «мунтенскую и валашскую земли»  и составил, по выражению Цветае­вой, «последний, предсмертный и бес­смертный подарок России».) Пушкин по­нимал двойственность государственнос­ти: необходимость ее укреплять и слиш­ком дорогую цену этому. «Ужо тебе!» -бунт маленького человека против махи­ны государства. Оно сметает ценности, ради которых было создано, а именно: защищать «бедных Евгениев». А вмес­то этого - сдувает их, как сор, вместе с их любвями, невестами, счастьем, разу­мом и жизнью. «Ужо тебе!» - пушкин­ский протест не со стороны, а изнутри. Это вызов патриота.

- Власть привычно относят к  стихи­ям зла и разрушения: эдакая грязная ка­нава, в которую войти в белом костюм­чике и выйти чистеньким невозможно.

- И это трагедия власти, вечно акту­альная. Власть растлевает личность, но и без нее - никак. Кто-то должен стоять у кормила, а значит, быть втянутым в кровь, нести бремя и проклятье. Идущий в нее как бы жертвует собой. Пушкин настаивает на том, чтобы войти и выйти «из лужи» чистым. Но исторического об­разца нет. Он выбрал Годунова и Петра, где страсти сконцентрированы и особен­но страшны. Это урок на будущее царям: все равно петушок слетит и клюнет.

- Новейшая история показала пример идеальной власти: Праведник Ган­ди без единой капли крови освободил Индию от колонизаторов. Сумма доб­рых дел и любовь к людям - вот мостки через грязную лужу.

- Пушкин любил людей, они - его, и это спасало и продлевало его земную жизнь. Он был протей. Протеизм - умение превращаться. Он не был своим в доску среди картежников, например, а делал над собой усилие, снисходил и вживался.

Я ВАС ЛЮБИЛ…

- КТО из пушкинской «тусовки» обо­жал его без памяти, всеми нервными окончаниями?

- Жуковский - воплощенная добро­та. Над ним подтрунивали, изголялся и Пушкин, но и защищал: «Зачем кусать нам груди кормилицы нашей? Потому что зубки прорезались?» Старик благо­говел перед Пушкиным, и если бы ока­зался рядом в роковой миг, то заслонил бы собой от пули.

Еще Вяземский, близкий друг. «Сти­хи чертенка чудесно хороши. В дыму столетий! Это выражение - город. Я все отдал бы за него, движимое и недвижи­мое. Какая бестия! Надобно нам поса­дить его в желтый дом, не то этот беше­ный сорванец нас всех заест». И добрей­ший Кюхля, который в Сибири один оп­лакивал Пушкина. Поразительная, мистическая встреча их произошла в степи на большой дороге, по которой вели арестанта Кюхельбекера, а навстречу в кибитке мчался Пушкин. Это был пода­рок судьбы обоим. Пушкин с безумным взором бешеных африканских глаз бро­сился к другу - и обнялись-припали! Попробовал бы кто-нибудь из жандар­мов растащить их в ту минуту! Не пос­мели. Энергетическая мощь этой встре­чи помогла Кюхле жить столько лет...

- Теперь о гении чистой красоты. О вечной женственности как космическом начале, отраженном в прекрасной жен­ской душе. Образ Татьяны Лариной ове­ян тончайшим благоуханием Царицы Небесной и воздействует на нас через полторы сотни лет с той же силой, что и во времена его возникновения. А переживание природы - полнокровной, полнострастной, дружественной нам и живой в россыпях стихов-бриллиантов?

- А «Пиковая дама» - верх искусства фантастического», по выражению Дос­тоевского? Дочитав ее, вы не можете од­нозначно сказать, привиделось Герма-  ну или действительно подмигнула ему мертвая старуха? Это лезвие бритвы, по которому поэт прошел и не свалился ни в мистицизм, ни в пошлый реализм. И все предсказал: и наполеоновские идеи, и испепеляющую жажду денег, и графи­ню, которая всегда будет подмигивать нам из гроба. Стилистически вещь сде­лана так, что мороз пробирает.

-    Зал, бал, пышные юбки, мазурка. И красивейшая русская женщина, блед­ная как мел, уронила белы руки и зас­тыла - свечой поминальной по Пушки­ну. Такой представляется мне Наталья Николаевна, узнавшая о смерти мужа.

-    Пушкин посватался к шестнадцати­летней Гончаровой потому, что устал. Захотелось гнезда, кучи детишек, тыла, оплота, чтобы не мотаться по дорогам, чтобы дома ждали. Чувствовал, что злая судьба толкает его в западню, и решил переиграть ее, выстроив себе крепость. Я пристрастно не люблю Наталью Ни­колаевну. Признаюсь, я необъективна. Она не сумела защитить его. Не стала ему равновысокой.

-    Однажды в Домике Пушкина я всей кожей почувствовала его присутствие. Аж мурашки забегали. Он сидел - в белой шелковой рубахе на подоконнике, болтал ногами, кажется, ел вишню и смеялся.

-    Пушкин оставил такую живую ауру своей личности в нашем крае, что я в эти дни просто вижу его. Вот он приехал в Ки­шинев, обритый после болезни, загорелый в Крыму и на Кавказе, но шевелюра уже отросла. Ловит ноздрями новые запахи: овечьей брынзы, горячего сливового по­видла, пыли захолустного городишка... Фи­зически ощущаю его бег в ночь с пятого на шестое февраля к заговорщику Раев­скому, чтобы предупредить об обыске. Он тут, он с нами, и каждый шаг его и шорох записаны в энергоинформационное поле земли и в сердца людей навсегда.