Какое-то безотчетное, карамельное чувство. Сродни мороку, забвению или некоему плавному течению, совершенно беззаботному и безмятежному, по солнечному шепоту волн.

Уже вечером, когда небольшой речной трамвайчик, захлебываясь от волнения, вез меня к вокзалу, мне очень хотелось, чтобы никогда не кончалось – это трепетание ночи, нежное воркование маслянистых волн, чередование, словно кадров на экране, вырезанных лучом диапроектора узорных окон, вычурных башен, сутулых фигур богов и ангелов, пытающихся вырваться из сумеречного плена. Чтобы пахло, как на рыбном рынке, морем и свежей рыбой, и не было бы ничего кроме этого.

Кроме Венеции!

Иногда, когда я вспоминаю ее, мне кажется, что Венеция - пластмассовый шарик с увеличительной линзой, сквозь который просвечивает цветная картинка золотого сна с принцессами и принцами, вечным новым годом и карнавалом, с неподдельным детским изумлением и светлой грустью.

Но грустью светлой или солнечной. Такой же золотой, как волосы венецианок, подкрашенные хной.

Венецианки сушили волосы на солнце, высунувшись из окон. Видимо, с тех самых времен Венеция стала золотой. Волосы венецианок вплетены золотыми прожилками в волны гранд-канала, лагуны, лениво выгнувшей линию берега, как кошка спину, которая, сладко зевнув, потягивается спросонья. И стены старой кирпичной кладки тоже золотые, особенно когда огромный, как купол белоснежного храма Паладио, шар солнца поднимается над крышами, чтобы высветлить самые темные закоулки и лабиринты этого города.

Или не города, а грезы?

Но даже все золото солнца, собранное в мощный световой поток, не может проникнуть в черную, паутинную тьму углов и закоулков. Есть в Венеции переулки маленькие, будто щели, где лишь блеклый просвет неба, узкая полоска, бросают призрачную, голубоватую, какую-то хлипкую тень на булыжную, тоньше метра, мостовую. А стены с облупившейся штукатуркой напоминают затонувшего корабля. Волны рисуют загадочные плавные узоры, словно на бусах и ожерельях венецианского стекла с острова Мурано. И стены будто колеблются, словно водоросли. И вся Венеция, кажется, танцует в луче света, легко колеблемая ветром, как Эсмеральда. Вся в этих тончайших переливах, поющих прожилках золотого и голубого. Эти два света и есть Венеция. Моя Венеция. Венеция, которая мне снится в доме с деревянными балками.

Голубой – вода и небо, золото – солнце, дома, храмы, покатые крыши, квадрига на Сан-Марко, которую Венеция, будучи империей и занимая часть Константинополя, "оставила себе на память". Как-то не поднимается язык сказать: уперла. Если все это было ее, то, стало быть, зачем воровать?

А теперь золотая, дремотная, Византия опочила на куполах Венеции. Византия, слившаяся со своим отражением на площади Сан-Марко в пору дождей, когда каналы выходят из берегов, как будто город с тоски вскрывает себе вены.

Я смотрелся в это византийское отражение Сан-Марко и мне мерещились Василий Блаженный и Москва. Старая Москва, которая убывает с каждым годом. И еще - Казанский собор и Исакий. Но это все было потом, когда я проснулся. Задним числом, задним умом. А тогда я видел только Сан-Марко, Дворец Дожей и башню-колокольню Сан-Марко, напоминающую карандаш.

В 1902 году, когда в Венецию пожаловал Василий Розанов, башня рухнула. По приезде домой Розанов написал очерк о Венеции, и весьма печаловался насчет башни, а какие-то православные священники радовались тому, что "вавилонская башня" пала, как падет и католичество. Спустя десять лет башню восстановили…

Башня Сан-Марко, словно единица измерения или масштаб. Без нее безмерность венецианского простора казалось бы фатальной. А так перед тобой, словно портновский карандаш. И, стало быть, все вокруг подчинено какой-никакой гармонии и пропорциональности. Все в пору, как хорошо сшитый карнавальный костюм с плащом, маской и пелериной.

Правда, по всей вероятности портной, когда кроил это пространство, был слегка навеселе или сошел с ума.

Теперь – наша очередь.

Чистый, как небо, бланк. И диагноз, начертанный карандашом в углу: буйно помешанный! И подпись: доктор Венецианов. Сан Саныч…

А впрочем, никаких сравнений. Венеция ревнива. Она не признает никаких сравнений, не терпит никакого соперничества.

Она покоряет сразу и навсегда, как некогда подчиняла своему владычеству Геную, Удине, Верону и другие города и страны. И всюду водружала своего льва, спящего на дорической колонне с кудрявой капителью.

Лев – символ святого Марка, апостола, евангелиста, которого Венеция превратила в языческого идола. Ему следует поклоняться и подчиняться без всяческих размышлений. Падать ниц и смиренно молчать.

Как только я увидел еще издали эту струящуюся лазурь, которая вскипает у берега, как вода в чайнике, волны, готические средневековые своды окон вдоль каналов, ажурный, словно брызги, орнамент, маленькие невесомые балконы и болотного цвета крыши, купола соборов, мне захотелось плакать или глупо, по-детски всхлипывая, рыдать от счастья. Потому что быть в Венеции, пребывать в ней, забыться, весьма возможно навсегда, в ней – это и есть счастье. Как у Томаса Манна в романе "Смерть в Венеции". Или в фильме Висконти (Morte a Venezia) под сладостное, как сироп, адажетто Малера, под его "Гибель розы".

Кстати, этот отельчик на берегу венецианского залива существует и поныне. Его осаждают любители Малера, Висконти и Томаса Манна: профессора литературы и стареющие, сентиментальные, как кисейные барышни, педики…

Мы приехали в Венецию из Удине. Утром на завтрак выпили по чашке кофе с печеньем. В час дня нас высадили на площади Рима, и лишь часов в восемь вечера мы поняли, что неплохо что-нибудь перекусить. Ведь надо же когда-нибудь есть. А есть совершенно не хотелось. Мы были сыты, что ли, святым духом… И этот святой дух был – венецианского розлива. Католический или православный – не так, в конце концов, и важно. Сан-Марко был возведен в VIII веке, еще до разделения церквей. Е

Евангелист Марк – общий, так сказать, для католиков и православных. Хотя Розанов считает, что католичество и православие не две ветви одного древа, а совершенно разные. Запутаться можно во всем этом.

А надо ли?

Фрески в Соборе византийские, золотая квадрига над главным входом, полукруглым портиком – совершенно египетская. Надо всем этим архитектурным кружевом взметнулся готический Бог-отец, а рядом, как островерхие сполохи волн, ангелы, башенки, колоколенки и демоны.

Ночью в свете прожекторов узкие своды нефов, тени между колоннами, воздушные пилястры, крылья ангелов, мятущийся воздух собора, как фигурки в кукольном театре, оживают. Словно трезубец Посейдона, вонзаются пики собора в пучину неба, и слышны шорохи шагов, тени прошлого, разбуженные фортепьянной музыкой ресторанов, которые расположились под колоннадой Дворца Дожей.

Ну, да, кажется, что в Венеции воздуха больше, чем где-то еще. Стены зданий, контуры скульптур, фрески, орнамент, все вокруг легко и прозрачно, как зефир, как вздох.

Поэтому и Посейдон – не страшный, он всего лишь - ряженый шут, заблудший отзвук, призрак карнавала. Карнавала, впрочем, никогда не заканчивающегося. Ведь магазины с сувенирами и кривляющимися масками открыты круглосуточно.

Иногда и ты сам себе во всех этих многочисленных витринах кажешься маской, призраком. Во всяком случае, вряд ли можно признать отражение с совершенно чужим от изумления лицом своим.

Но Сан-марко – это общее место. Это – туристическая тропа. И даже не тропа, а прямоезжая дорога. Здесь очень шумно, многолюдно, особенно, когда вода выходит из берегов, и людской поток движется по площади по деревянным настилам, а купола и колонны любуются на себя в зеркало.

В прилегающих к каналам барах, магазинах и даже церквях воду выгоняют вон швабрами, как непрошенного гостя, но она упрямо возвращается обратно. Глупое, бесполезное и праздное занятие. Это все равно, что пытаться вытолкнуть в форточку дневной свет.

Стихия Венеции – вода. Венеция – Атлантида, с каждым годом погружающаяся на миллиметр в воду. И когда-нибудь она должна будет затонуть. Потому что все это соблазнительно и опасно.

Такое роскошество не успокаивает, не умиряет, а искушает. Ты ничего больше после Венеции не хочешь. Не хочешь есть, спать, тебе хочется быть только там. Только быть там и все, как капризному дитяти – мороженое или леденец.

И так должно быть и так будет всегда, покуда она существует. Именно поэтому ее не должно быть в этом угрюмом мире.

Блуждание, петляние ее узкими - от стены до стены расстояние не больше выдоха, вздоха - улочками, бесчисленные арки мостов, с выныривающими, словно большие мрачные рыбы, черными гондолами, пляска волн в вечерних отсветах воды, и ты, запутавшийся в названиях, переулках, в стропах бельевых веревок с подштанниками, пародирующими Венецию парадную, – все это как наваждение. А подштанники – вроде как оборотная сторона венецианского карнавала. Ее темная, неприметная глазу праздного туриста сторона, тень.

Но как хочется спрятаться, укрыться в этой тени, тайне, где живет подлинная, а не туристическая Венеция. Ненависть Гольдони к Гоцци, животные оргии Аретино и Тициана, продажная любовь (в XV веке в Венеции было 11 000 проституток) и дух авантюры, воли, не скованный никакими узами, рамками и законами (ее символ - Джакомо Казанова). Предательство, ложь и обман – как это нам все знакомо. И это наше близкое роднит с нами Венецию. И хоть "тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман", но тут – другое дело. Тут – темная сторона карнавального костюма-домино: чумная, черная Венеция с маврами на башне и в переулках, торгующих всяческим барахлом, с потаенной судьбой, невысказанной страстью, невыдуманной историей. А свет мешает предаваться своим тайному и греховному.

А Венеция – это искушение и грех. И я вдыхаю полной грудью весь этот дурман и глотаю большими жадными глотками сладкий яд воли, и понимаю, что жизнь моя отравлена навсегда. Ведь на русского человека воля действует совершенно губительным образом.

Нет, Венеция должна пойти на дно. И чем раньше, тем лучше.

Не искушай, Венеция! Отпусти! Верни меня обратно. В мой дом с покосившейся крышей, болотом и березами. В деревню с черным, как Русь-тройка, джипом, несущимся по бескрайним просторам.

Венеция. Свят! Свят! Свят!
Изыди…

…Нет, постой, помедли. Не исчезай. Дай, я еще раз оглянусь на тебя, как жена Лотова, чтобы превратиться в соляной столб и остаться здесь навсегда. Здесь, в этой голубой с прожилками золота застывшей в камне музыке волн, влажного ветра, песочных теней, перелива черно-белого, кривлянии масок, их немых улыбках или всхлипах, лабиринте переулков и аркадах изогнутых мостиков с серебряными проблесками света, колокольного звона, в вышине церковных сводов, где царит тишина, Тициан, Тинторетто и Бог.

К Дворцу Дожей примыкает "Мост вздохов". В стародавние времена во дворец из зала суда по мосту вели осужденных. Осужденные, бросив последний взгляд на каналы, тяжело вздыхали.

Пусть мой северный вздох смешается с "легким дыханием" идущих на казнь осужденных венецианцев. И от этого им станет еще гаже. Поскольку самое страшное наказание – это увидеть Венецию вновь, вернуться сюда еще раз…