Шахская власть, бывшая символом Ирана на протяжении почти полутора тысячелетий, рухнула на удивление быстро и почти бескровно в феврале 1979 года. Человеком, который выгнал из страны последнего шаха - одного из богатейших людей своего времени Мохаммеда Резу Пехлеви, - стал мусульманский богослов из провинциального города Кум аятолла Хомейни. Он не был ни богат, как шах, ни влиятелен в мире, но сумел победить могущественного монарха и основать первое в современной истории исламское теократическое государство. У шаха была нефть (за счет экспорта которой страна в основном и жила), армия и тайная полиция САВАК. У аятоллы была только Идея - построить самое справедливое государство, где все будут равны и счастливы. Но для победы этого оказалось достаточно.

Хиджабы на джинсах

Ситуация в Иране конца 70-х была похожа на ту, что впоследствии сложилась во многих государствах Ближнего Востока и Средней Азии. Если светскую оппозицию в мусульманской стране загнать в подполье, недовольство рано или поздно проявится через радикальный исламизм. В Иране Пехлеви была разрешена лишь одна политическая партия - прошахская "Растахиз" ("Возрождение"). Всякое инакомыслие жестоко преследовалось, охранка САВАК широко применяла пытки, многие диссиденты бесследно исчезали. Недовольство в нищей стране вызывала и неприличная роскошь, в которой жил шах Пехлеви (известно было о его коллекции в три тысячи лимузинов), и его проамериканские настроения. Лидером оппозиционного духовенства, выступавшего против "антинародного и прозападного режима", стал аятолла Хомейни, живший с 1964 года в изгнании, откуда он не переставал призывать своих сторонников "бороться во имя веры". Выступления исламистов становились все более массовыми, к концу 1978 года стало ясно, что династия Пехлеви теряет контроль над ситуацией. Шах уехал за рубеж, надеясь вскоре вернуться. Но 1 февраля 1979 года в Иран триумфально вернулся имам Хомейни.

В конце 90-х, впервые отправляясь в Тегеран, я ожидал увидеть мрачную столицу теократического режима, но все оказалось иначе, чем можно было предполагать. Особенно меня поразили вечерние тегеранские кафе - здесь студенты свободно слушали вполне современную музыку, пили коктейли (правда, безалкогольные), болтали, и, если бы не мусульманская одежда на девушках, можно было бы решить, что дело происходит на каком-нибудь Кипре или в Турции. В кафе я разговорился с двумя студентами. Один из них, Парвуз, был довольно откровенен: "Мы нефтяная страна, а живем как нищий Афганистан! Нам нужно сломать систему, которая сдерживает развитие Ирана".

Разумеется, Парвуз имел в виду не ислам как вероучение, а правящую систему Ирана. В исламе отсутствует представление о различии между духовными и светскими властями. Мусульманские философы исходят из утопической надежды, что устройство государства по шариату само по себе способно обеспечить благоденствие. Хомейни объявил себя пожизненным духовным главой: "В нашем государстве власть - прерогатива Б-га, а закон - указ Б-га". А после его смерти в 1989 году духовным лидером стал другой аятолла - Али Хаменеи. Однако в современном мире теократические утопии не выдерживают проверки жизнью. Так случилось и в Иране. Оказалось, что для экономического благополучия одного шариата недостаточно. Страна превратилась не в "общество благоденствия", а в религиозную деспотию со сложно и неуклюже структурированной властью: помимо религиозного лидера в Иране есть всенародно избираемые президент и парламент, а также Совет стражей - эдакое мусульманское политбюро из влиятельных богословов, - а еще Координационный совет, который должен "помогать взаимодействовать всем властным структурам". Любое важное решение вязнет в обсуждениях и спорах между ними. Тем временем Иран стремительно молодеет (чему немало способствовал запрет на контрацепцию). Со времени революции население выросло с 35 до 60 миллионов, причем более половины иранцев моложе 25 лет. Все это позволило западной прессе назвать Иран "страной мулл и детей".

Муллы и дети

Молодежь недовольна низким уровнем жизни, высоким уровнем безработицы и отсутствием перспектив. Широко распространена в стране наркомания (даже по официальным данным, наркоманов здесь более миллиона). Положение осложняется тем, что исламская республика не может отказаться от важнейшей части идеологического наследия Хомейни - борьбы с "Большим сатаной" (так здесь именуют США). Хомейни мечтал об экспорте исламской революции и построении "Всемирного справедливого мусульманского государства, лишенного империалистической эксплуатации", что на практике свелось к поддержке самых радикальных исламистских группировок - прежде всего ливанской "Хизболлы".

Можно сказать, что именно начиная с Хомейни исламский фундаментализм окончательно перестал быть "внутренним делом" мусульманского мира, обратился вовне, стал одной из главных системных угроз Западу. И хотя Тегеран, по-видимому, давно оставил мысли о масштабном "экспорте революции", он по-прежнему демонстрирует непримиримость к "Большому сатане". Сегодняшние студенты, впрочем, вовсе не хотят воевать с Западом, а, наоборот, мечтают об отмене санкций, введенных Вашингтоном против Тегерана еще в 1979 году - после захвата исламистами американского посольства.

Свое недовольство молодые иранцы впервые широко продемонстрировали на президентских выборах 1997 года, когда благодаря их голосам представитель религиозных радикалов соратник Хомейни мулла Натек-Нури проиграл умеренному реформатору Мохаммаду Хатами. Студенты тогда вышли на улицы с транспарантами: "Долой старый Телевизор!" (Натек означает "речь", а Нури - "свет"). Дети тех, кто прокусывал пальцы, чтобы кровью написать "смерть шаху!", теперь носят плакаты, высмеивающие видных исламистов.

Впрочем, "иранская перестройка" Хатами пока не удалась: радикалы еще слишком сильны. В этом месяце начнется новый раунд этой борьбы: Ирану предстоят парламентские выборы. Не желая повторного избрания либералов, муллы из Совета стражей в конце прошлого года вычеркнули из списка несколько сотен кандидатов-либералов. Депутаты потребовали пересмотреть это решение.

Ясно, что февраль Ирану предстоит тяжелый. Хотя студент Парвуз объяснил мне еще в том баре: "Что бы ни случилось, мы уже победили. Лет через двадцать члены Совета стражей уйдут в лучший мир, а мы останемся".